Анри Барбюс - Огонь

- Бывают ловкачи, они умеют устраиваться, - говорит Ламюз, - они ухитряются положить кое-что в ротную повозку или в санитарный фургон. Я знаю одного парня: у него две новых рубахи и одна пара кальсон в ящике у унтера, но, понимаешь, ведь в роте двести пятьдесят человек, и этот фокус известен, и мало кто может им воспользоваться, - только унтеры: чем больше у них нашивок, тем ловчей они прячут свой скарб... Да еще майор иногда осматривает фургон и, если найдет твое барахло: в какой-нибудь колымаге, где не полагается, выбросит его прямо на дорогу: "К черту!" - а то еще выругает тебя и посадит под арест.

- В начале войны было легко. Некоторые, я сам видел, везли свои сумки и даже ранец в детской колясочке.

- Эх! Хорошее было времечко! А теперь все переменилось.

Вольпат остается глух ко всем этим речам; закутавшись в одеяло, как в шаль, похожий на старую ведьму, он вертится вокруг какого-то предмета, лежащего на земле.

- Не знаю, - говорит он, не обращаясь ни к кому в отдельности, - взять этот поганый бидон или нет. Он у нас единственный во взводе; я всегда таскал его с собой. Так-то так, но он дырявый, течет, что твое сито.

Он никак не может решиться; это настоящая сцена расставания.

Барк поглядывает на него со стороны и, посмеиваясь, бормочет: "Старый хрыч! Полоумный!" Но вдруг он умолкает.

- В конце концов на его месте всякий был бы таким же болваном!

Вольпат откладывает решение:

- Посмотрю завтра утром, когда уложу ранец.

Солдаты осматривают и набивают карманы; потом доходит очередь до сумок и подсумков; Барк поучает нас, как втиснуть две сотни патронов в три подсумка. Пачками - невозможно. Патроны надо распаковать и положить их рядками, стоймя, один головкой вверх, другой - вниз. Так можно набить каждый подсумок до отказа и сделать себе пояс весом в шесть кило.

Ружье уже вычищено. Проверяют обмотку казенной части и затыкают дуло: эта предосторожность необходима в окопной войне.

Каждый должен легко находить свое ружье.

- Я сделал зарубки на ремне. Видишь, я вырезал край.

- А я привязал к ремню шнурок от башмака: так я узнаю его и на глаз, и на ощупь.

- А я прицепил металлическую пуговицу. Верное дело. В темноте я ее сейчас же нащупаю и узнаю: "Это мой карабин". Понимаешь, ведь бывают ребята, которым на все наплевать; пока товарищ чистит ружье, они бьют баклуши; потом, не торопясь, тихонько хватают ружье того растяпы, что почистил, и даже так обнаглеют, что скажут: "Капитан, у меня ружье чистехонько, "ол-ред". Но со мной этот номер не пройдет. Это система "И", а от системы "И" мне блевать хочется.

И хотя все ружья одинаковы, они отличаются друг от друга, как почерки.

* * *

- Странное и чудное дело, - говорит мне Мартро, - завтра мы идем в окопы, а до сих пор нет еще ни пьянства, ни драки; сегодня вечером послушай! - до сих пор еще не было даже ссоры. А я...

- Конечно, - сейчас же спохватывается он, - двое уже дернули и обалдели... Они еще не вполне готовы, но уже клюкнули, чего там...

Это Пуатрон и Пуальпо из взвода Бруайе.

Они лежат и вполголоса беседуют. Круглый нос и зубы Пуатрона поблескивают у самой свечи; он поднял палец, и тень четко воспроизводит пояснительные движения его руки.

- Я умею разводить огонь, но не умею зажечь его опять, если он потух, - заявляет Пуатрон.

- Балда! - говорит Пуальпо. - Если ты умеешь развести огонь, значит, ты умеешь зажечь и потухший огонь: ведь если ты его зажигаешь, значит, он раньше потух, и можно сказать, ты его не разводишь, а заново зажигаешь.

- Толкун! Все это брехня! Ты мудришь. Плевать мне на все твои словечки. Я тебе говорю и повторяю: разводить огонь я мастер, а чтобы зажечь его опять, когда он потух, - нечего и думать. И все тут.

Я не слышу возражений Пуальпо.

- Да черт тебя дери! Втемяшил себе в голову. Вот упрямый вол! - хрипит Пуатрон. - Тридцать раз говорят тебе: не у-ме-ю. Ну и тупая башка!

- Потеха, да и только!.. - шепчет мне Мартро.

Да, пожалуй, он слишком поторопился, когда говорил, что нет пьяных.

В логовище, устланном пыльной соломой, царит возбуждение, вызванное прощальными возлияниями; солдаты чинят, приспособляют, собирают свое добро; одни, опустившись на колени, стучат молотком, как углекопы; другие стоят, не зная, на что решиться. Все галдят и размахивают руками. В облаке дыма мелькают лица; темные руки движутся в сумраке, как марионетки.

Из соседнего сарая, отделенного от нашего только перегородкой высотой в человеческий рост, раздаются пьяные крики. Два солдата отчаянно, бешено ссорятся. Воздух сотрясается от грубейших слов, какие только существуют на земле. Но одного из буянов - солдата другого взвода - жильцы сарая выставляют за дверь, и фонтан ругательств оставшегося солдата мало-помалу иссякает.