Николай Самвелян - Крымская повесть

— Отпустите мальчишку! — сказал Симонов, он смотрел в окно и не следил взглядом за перемещениями генерала. — Со мной делайте все, что хотите, а мальчишку выпустите! Иначе я подожгу город. Начну с собственного магазина.

Генерал, задрав голову (он был много ниже Симонова), с минуту глядел в лицо шумному визитеру.

— Как поступить с мальчишкой, я решу позднее. Что же касается вас, любезнейший торговец писчебумажными товарами, то для начала вы дадите подписку о невыезде из Ялты.

— Я и так никуда выезжать не собираюсь. А расписаться могу сию секунду, хотя бы вот на этой стене. Отпустите мальчишку!

— Да кто он вам — внук? Племянник?

— Мы друзья.

— Не более и не менее?

— И не более и не менее! — ответил господин Симонов.

— Художник и картина найдены. Мальчишка будет выпущен.

— Это все, что я хотел узнать.

— Но зато я хотел узнать еще кое-что. Уже в связи с вами.

— В другой раз! — заявил Симонов.

И спокойно вышел из кабинета.

— Хватит! — стукнул по столу кулаком Думбадзе.

— Что? — испуганно спросил Зауэр.

— Хватит ломать комедию! За Симоновым установить наблюдение с этой же минуты. А вам что здесь надо, барышня?

И тут заговорила Надежда.

— Мой долг…

— В чем он — ваш долг?

— Я должна сказать, что этот человек ни в чем не виноват.

— Кто? Симонов?

— Я пришла сообщить, — Надежда овладела собой, — что находящийся здесь Владимир Константинович, мой добрый знакомый, не писал картины, вызвавшей в городе беспорядки. Картина написана не в его стиле, не в его манере. Наконец, он — человек далекий от политики. Человек искусства, подлинный художник в душе, далекий от мирских страстей.

— Очень мило! — загадочно произнес Думбадзе. — От чего еще он далек? А к чему близок? Господин Зауэр, значит, вы лгун?

— Ни в коем случае! — воскликнул толстяк. — Я говорил правду! Барышня сама мне сказала, что картину писал арестованный вами художник.

— Вы подлец! Я высказала лишь предположение, — сказала Надежда Зауэру. — Кроме того, можно ли разглашать доверительные разговоры?

Зауэр вскинул голову.

— Да! — заявил он. — Можно и необходимо, если человек уважает власти и порядок…

— Помолчите! — поднял руку генерал. — Итак, сам художник сознается, что написал эту картину. Более того, приносит ее сюда, но тут является барышня и принимается нас всех уверять бог знает в чем.

— Вы сознались? — спросила Надежда у Владимира.

— Я и не скрывал, что картина моя.

Надежда повернулась и вышла из кабинета. Ее никто не задерживал.

Генерал поднялся из-за стола. Из-под насупленных бровей глядели два хитрых глаза. Он направился вдоль дубовой панели к тому месту, где стояла на полу картина.

— Вернемся к предмету разговора, — сказал генерал. — А предмет перед нами. Что же вы можете сказать по этому поводу, Федор Дмитриевич?

— Ужасно!

— Вы считаете картину ужасной?

— Да, несомненно. У меня есть другая картина этого художника. Ничего особенного: спокойное море. Но я ее сегодня сожгу.

— Мы с вами не знатоки живописи, Федор Дмитриевич, — задумчиво произнес генерал. — Может быть, картина хороша. А мне настолько понравилась, что я решил с нею не расставаться. И вам не советую уничтожать свою. За нее, наверное, деньги плачены. Да и сюжет, как вы мне рассказывали, невинен — море… А море, если по нему не плавают корабли и в нем не купаются люди, всегда невинно и лояльно по отношению к властям. Но, ежели на нем появился хоть один корабль, тут уже надо смотреть в две подзорные трубы, под каким флагом он плывет? Так что не спешите расставаться со своей картиной.

— Мне говорили то же самое, — растерянно пробормотал Зауэр, тряся грушевидной головой, видимо, он очень испугался, да к тому же не понимал, к чему клонит генерал.

— Кто говорил?

— Венедикт Андреевич. Севастопольский фабрикант устриц господин Шуликов.

— Он был в Ялте?

— Недавно.

— Как случилось, что я о том не знаю? Шуликов — личность капризная и вздорная. К нему бы приставить дюжих нянек в мундирах и усах, может, уму-разуму и научили бы. А пока он сам не знает, чего хочет. Ничего, авось со временем поуспокоится. Он не из фанатиков. Любит удобства и покой. Такие под старость норовят ревностным служением загладить шалости лет молодых. Но возвратимся к картине. Меня она удивляет. Верно говорят: в искусстве есть своя сила. Подумать только: сгорел «Очаков». Казалось бы, и конец делу… Но — гляди ж ты! — воскресил художник и сам корабль, и огонь, его пожиравший, и даже людей на капитанском мостике, тех людей, которых, определенно, уже нет в живых… Но они живут на картине. Вызывают к себе жалость, у других — будят гнев и желание отмщения. Не убежден, что кто-нибудь, насмотревшись на эту картину, не пошлет пулю, к примеру, в меня или же в вас, глубокоуважаемый Федор Дмитриевич… Впрочем, вы свободны. И я благодарен вам за услугу. Значит, вы никак не могли ошибиться — это именно та картина, которая была выставлена в витрине магазина Симонова? Вопрос очень важный. Подумайте дважды до того, как ответить.