Николай Самвелян - Серебряное горло

Николай САМВЕЛЯН

СЕРЕБРЯНОЕ ГОРЛО

Фантастическая повесть

ВМЕСТО ПРОЛОГА

К раздумьям об этой рукописи я возвращался довольно часто. Пытался осмыслить те события, о которых так последовательно, тщательно и как бы немного отстраненно рассказывал неизвестный автор. Иной раз спохватывался: уж не просмотрел ли момент, когда начал отождествлять себя с автором записок? Может быть, такое возникало еще и потому, что мы, то есть автор записок и я, работали, правда, с разницей в шесть лет, в одном и том же городе, ходили по одним улицам и даже жили в одной и той же квартире. Иной раз все это меня пугало. Был соблазн швырнуть рукопись в камин, в котором - плоды рационализации - вместо поленьев теперь горел газ. Но в конце концов я ее запомнил дословно, если хотите - выучил на память. Теперь сжигать рукопись было бы уже бессмысленно. В любой момент я мог бы ее восстановить слово в слово.

Вот что в ней было написано.

1

Даже старинные знакомые не сразу узнали бы, что из странствий дальних к ним возвратился "господин Онегин", если бы в республиканской газете, как это принято в каждой из газет, однажды не сообщили, что в таком-то городе приступил к своим обязанностям новый собственный корреспондент. Ниже, под этим сообщением, была помещена моя первая статья. Чему она была посвящена? Уже не помню. Допустим, автобусному заводу и его передовикам. Или телевизорному и его рационализаторам. Зато отчетливо врезалось в память другое. По непонятным причинам статью иллюстрировала фотография не автобуса, не телевизора, а двух тщедушных атлантов-вырожденцев, поддерживавших балкон дома, некогда принадлежавшего известному миллионеру, коллекционеру, реакционеру и одному из диктаторов Австро-Венгерской империи графу Бадени. Если хотите узнать о графе что-либо подробнее, откройте вузовский учебник истории. Там вы найдете четкую классовую оценку деятельности графа, который еще в середине минувшего века уехал из этого города в Вену, возвысился, вознесся, а затем и преставился. Но дело не в графе. Некоторое отношение к нашей с вами истории имеет лишь его бывший дворец, а теперь - Дом ученых. И сам город, который семьсот пятьдесят лет назад основал один из русских князей. Здесь, в этом городе, я когда-то учился в консерватории. И даже спел несколько партий в местном оперном театре. Публика хлопала. Девушки бросали цветы. В "Онегине" дважды бисировали. Конечно же, в ариозо "Везде, везде он предо мно-о-ю!". Но стены театра молчали. Тут некогда пели Карузо и Шаляпин, Маттиа Баттистини и Титта Руффо, наши Тартаков и Бакланов. Еще недавно выходили на сцену в гриме Онегина Лисициан, Норцов и Андрей Иванов. Короче, у стен этого театра были основания со скепсисом взирать на мои попытки сделать то, что другими уже когда-то было сделано, и много лучше, чем это выходило у меня. Полагаю, гораздо честнее и искренней прозвучали мои слова, сказанные главному дирижеру, когда я подавал заявление об уходе из театра.

- Но постой, постой! - сказал главный. - Тут что-то не то... Вероятно, ты сошел с ума. Да ты знаешь, какой у тебя густой звук? Белый медведь позавидует.

- Вот пусть белый медведь и поет! - ответил я. - Чтобы петь, мало обертонов, хорошего дыхания и идеального резонатора. Нужно еще что-то...

- Но что же? - спросил растерянный главный. - Если поют не голосом, то чем же?

- Ну, не знаю... нужна душа, сердце. Ты слышал строфы Нерона в исполнении Карузо?

- Слышал, - ответил главный, не понимая, к чему я клоню. Естественно, в записи.

- Так вот, прослушав Карузо, я вдруг узнал о Нероне много больше, чем из всех учебников истории. Нерон был выдающимся певцом, обогнавшим время. Над ним смеялись, а он пел так, как никто до него не умел и не сумеет. Его не поняли. Отсюда и озлобление, жестокость... Все это объяснил мне Карузо, а не учебник и не лектор с глубокомысленными складками на лбу.

- Где твое заявление? - спросил главный. - Певец должен петь, а не размышлять.

Разговор этот состоялся так давно, что о нем, пожалуй, сейчас и не стоило бы вспоминать, если бы он не имел отношения к делу. Более того, я еще раз к нему вернусь.

В общем, уехал я отсюда "господином Онегиным", а возвратился через четырнадцать лет журналистом, объездившим многие города и страны. Сюда я не рвался. Назначили. Но и отказываться не стал. Город юности. Первая любовь. Первые слезы... Да были ли они? Слез, кажется, не было.

Мне вручили ключи от корреспондентского пункта - большой трехкомнатной квартиры в старинном доме, почти в центре города. Здесь было два телефона - черный и серый, пустой книжный стеллаж, кресло венской работы конца XIX века, две пишущие машинки. На кухне, кроме газовой плиты, грандиозный холодильник "Лига", откидной столик и табурет. За все это имущество я расписался в акте о приеме корпункта. Кроме того, во дворе стоял песочного цвета "Москвич", который мне надлежало водить самому. Шофер по штатному расписанию не полагался. Зато на корреспондентском пункте была секретарь-машинистка. Нас представили друг другу.