Лиза Марич - Минута после полуночи

Анатолий Васильевич Сперанский пел quasi monumento, то есть монументально, добросовестно и добротно. Быстро выучил не только свою партию, но и партии партнеров, и подсказывал им, когда случались мелкие заминки.

Наконец, Извольская захлопнула папку с партитурой и громко объявила:

— Перерыв! Идемте пить чай!

Чай пили примерно в половине первого на лужайке позади особняка.

Это было любимое место отдыха артистов. На ровной бархатной траве разбросаны легкие плетеные кресла, расставлены столики с чайной посудой, блюдечки с нарезанным лимоном и тарелочки со сладостями. На отдельном столе отдувается паром расписной тульский самовар, два чайничка с черной и зеленой заваркой накрыты плотными ватными колпаками.

Шезлонг, в котором обычно отдыхала прима, стоял особняком в тени большого разноцветного зонтика. Рядом — столик с чашками и хрустальной вазочкой, наполненной прозрачным горным медом. Извольская пила чай только из собственного термоса.

Приму в театре не то что не любили — сторонились. В отличие от прекрасной амазонки, умирающей от любви и сгорающей от ненависти, Извольская держалась так, словно ходит по облакам: безучастно пережидала частые артистические перебранки, не замечала выходок прекрасной Анжелы, пропускала мимо ушей редкие шпильки Любимова. Но стоило ей запеть — и все преображалось. Извольская становилась нервной, собранной и ужасно требовательной. Цеплялась к партнерам, не прощала малейшей шероховатости и требовала совершенства в каждом такте.

— Что случилось с камерой в коридоре?

Алимов оглянулся.

Холодноватые серые глаза мецената мерцали чуть ярче обычного. Красовский вышел из театра последним, следом за советником по безопасности.

— Пока не знаю, — ответил Алимов тоже вполголоса. — Надеюсь, это просто техническая поломка. Вечером она будет на месте. Не волнуйтесь, Никита Сергеевич, я контролирую ситуацию.

— Надеюсь, — сухо обронил Красовский и, слегка раскачиваясь, двинулся к шезлонгу, на котором отдыхала Извольская. Глаза примы были закрыты, теплый майский ветерок мягко шевелил ее волосы.

Странные отношения, подумал Алимов, наблюдая, как Красовский садится в кресло возле шезлонга. Извольская держит мецената на расстоянии вытянутой руки, всегда называет по имени-отчеству, приезжает и уезжает одна. Хотя все в театре знают, кому принадлежит городской номер телефона, по которому патрона можно найти ночью. Артисты всё знают.

Извольская открыла глаза, что-то сказала или спросила. Красовский оглянулся на чайный столик и приподнялся. Но тут подоспел Марат Любимов, вертевшийся рядом, и быстрым шагом направился к входу.

Советник вошел следом за ним в небольшой холл и остановился, наблюдая.

Любимов сунул ключ в дверь гримерки Извольской, и дверь сразу распахнулась. Марат с удивлением посмотрел на ключ и вошел.

Обратно он вынырнул буквально через минуту со знакомым синим термосом в руках. Попытался запереть дверь, но ключ упорно не желал поворачиваться.

— Оставьте, Марат, я закрою! — громко сказал Вадим Александрович.

— Спасибо.

Марат упругим шагом пронесся мимо советника. Алимов подошел к двери, присел на корточки.

Ключ вошел в замок неплотно. Треугольная зазубрина отчетливо виднелась под круглой головкой.

Алимов попытался вставить ключ до конца, но не сумел. Вынул ключ, осмотрел сначала его, потом узкую щель замка и нахмурился. Поднялся на ноги и, ускоряя шаг, пошел к выходу.

Марат уже налил чай из термоса в чашку и протянул ее Извольской. Та поблагодарила, приподнялась с шезлонга. Красовский, ковырявший ложечкой кусок торта, вдруг закашлялся, побагровел, выронил блюдечко и схватился рукой за горло. Артисты начали оборачиваться. Извольская торопливо сунула меценату нетронутую чашку.

Ощущение опасности пробило советника насквозь, как копье.

— Нет! — отчаянно крикнул Алимов. — Стойте! Не пейте!

Но Красовский уже сделал большой глоток.

Над лужайкой повисла мертвая театральная тишина. Все застыло, и природа, и люди. Меценат выронил чашку и с каким-то странным достоинством опустился на одно колено. Застыл, покачиваясь, и медленно упал на бок, словно крестоносец, поверженный в бою. Тяжелая трость беззвучно легла рядом.

— Никита! — закричала Анжела и бросилась к нему.

Извольская зажала рот обеими ладонями. Ее лицо было совершенно белым, серо-зеленые глаза сверкали яростно и ярко.

Москва, ноябрь 1884 года.

Елизавета Прокофьевна сидела за столом, уставленным серебром, цветами, фарфором, и крошила хлеб в пустой тарелке. Горничная одно за другим уносила нетронутые блюда.