Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома

— На свои и на мои, — встрял Синдбад.

Деньги у мелкого я возьму, но собака чур всё равно моя. По воскресеньям мне давали шесть пенсов, а Синдбаду три. Со следующего дня рождения станем получать больше.

— Ладно, — сказал папаня, так что чувствовалось: «Ладно» не в смысле «Ладно, покупаем собаку», а в смысле «Ладно, я вас по-другому пройму».

— Они ж бесплатные, — втолковывал я папане, — Сходим в собачий приют, выберем и принесём. Тебе даже с нами ходить не придётся.

— Грязь, — произнёс папаня с выражением.

— Лапы вытирать научим, — пообещал я.

— Я не о том.

— Будем мыть. Я сам буду.

— А по-большому она захочет, — покосился папаня хитрым оком. Думает, уел нас.

— …мы будем выгуливать, и он…

— Хватит, — сказал папаня. Он совсем не сердился. Просто «хватит, разговор окончен», — Слушайте внимательно. Никакую собаку мы не заведём.

Надо же. Мы.

— Объясняю, почему. Когда-то должны кончиться эти разговоры, и перестаньте проедать плешь мамочке. У Кэтрин астма.

Он помолчал и прибавил:

— Реакция на собачью шерсть. Аллергия.

Я как бы и не знал Кэтрин. Что значит «как бы»? Вовсе не знал. Да, сестрёнка, но мелкая совсем, я и не разговаривал с нею никогда. Пользы от неё никакой, спит постоянно. Щёки как у хомячка. Приходила показывать нам свой ночной горшочек: какая, мол, я молодец.

— Г'янь! — и догоняет меня с полным горшочком, — Г'янь, Пат'ик!

И вот новое дело: у неё астма. Не очень-то я понимал, что значит астма. То есть соображал, конечно, что сестрёнка действительно серьёзно больна, а маманя волнуется. От астмы много шуму. Кэтрин уже два раза лежала в больнице с этой своей астмой, хотя возили её туда не на скорой помощи. Я абсолютно не улавливал связи между собачьей шерстью и астмой. Папаня просто отговаривался болезнью Кэтрин, потому что сам не хотел собачку. Просто пользовался астмой как предлогом, потому что мы в болезнях не разбирались и переспорить его не могли. Мы как-то и не спрашивали у мамани про сестрёнкину астму.

Тут заговорил Синдбад. Я аж подскочил.

— Давайте купим лысую собаку.

Папаня хохотал, как над чудесной шуткой, взъерошил нам обоим волосы — Синдбад сиял, как медный таз — и от этого стало ясно: не видать нам собаки, как своих ушей.

Мозговой горошек впитывал в себя подливу. Я то и дело съедал по горошинке. Эх, любил я мозговой горошек. Мне нравилась его плотная кожура и мягкое, водянистое, нежное нутро.

Его покупали в особом пакете с большой белой таблеткой внутри. Инструкция гласила «Замочить в воде на ночь». В субботу вечером я запустил горошины в миску с водой и хотел сунуть таблетку в рот; но маманя её отняла.

— Не надо, солнышко.

— А зачем таблетка? — стало мне любопытно.

— Чтобы они оставались свежие и мягкие.

Воскресный горох.

— Где был Моисей, когда погасли огни? — загадал загадку папаня.

— Под кроватью, спички искал, — ответил я.

— Молодец, — похвалил он. Загадки про Моисея я не понимал, но всё равно смеялся.

Мы с Синдбадом постучались в их спальню. Вернее, стучался один я.

— Что, что такое?

— Уже утро?

— Утро, но не просыпальное.

Это означало, чтобы мы ложились спать обратно.

Летом вообще трудно отличить ночь ото дня. Ложишься — светло, встаёшь — светло.

Территория наша всё уменьшалась. Поля и просторные пустыри съёживались в лоскутки лужаек между домами и островки недостроенных перекрёстков. Там моментально образовались свалки всяческого мусора, деревяшек, кирпичей, затвердевших комков цемента, молочных бутылок. Исследовать занятно, а побегать особо не побегаешь.

Что-то хрустнуло под ногой, шевельнулось, и я понял: «сейчас будет больно» ещё до того, как стало больно. Было время выбрать, куда упасть, так что я приземлился на чистую полянку и перекатился на спину. Крик боли вышел очень натуральный, потому что боль оказалась настоящая, всё сильней и сильней. В траве валялся стык от строительных лесов, и я на него наступил. Болело всё резче, и собственные стоны даже удивили меня. Ступня стала мокрая, ботинок наполнился кровью, похожей на красную, густую, тёплую воду. Вытекая, кровь остывала, пропитывала носок.

Все сгрудились вокруг меня. Лайам нашёл стык, поднёс его мне к самому носу. Тяжёлый даже на вид — Лайам держал его с усилием — большой, впечатляющий. Кровь лилась потоками.

— Это что ещё такое? — обалдел Синдбад.

— От лесов.

— Тупой идиотище.

Надо было стаскивать ботинок. Я тянул за каблук и постанывал. Все наблюдали. Я медленно, медленно тянул, и уже мелькнула мысль: не попросить ли Кевина, чтобы помог снять ботинок, чтобы было как в фильме? Нет, Кевин так дёрнет, что свету не взвижу. Вроде уже не так хлюпало, просто тёплая кровь под пальцами, и побаливает. Ох, как побаливает. Да, охромел я. Поднимаю ногу. Вроде крови нет. Носок сполз до самой пятки. С надеждой я стащил его рывком. Все смотрели, не шевелясь. Я снова застонал и сдёрнул носок. Все хором ухнули и засопели.