Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома

— Вон горы! — показал я пальцем, перевесившись между передними сиденьями, — за бухтой, совсем недалеко. Смотрите.

— А ну сядь!

Синдбад сполз на пол.

— Там лес…

— Патрик, сиди спокойно.

— Поганец! Сел и сиди!

В Доллимаунт ехать милю, ну, может быть, чуть больше, но ненамного. Въедешь на остров по деревянному мосту, а дальше… дальше скукота.

— Хочу в туалет, — закапризничал Синдбад.

— О Господи Иисусе, мати Пресвятая Богородица!

— Пат, Пат, — сказала маманя папане.

— А вот поехали бы мы в горы, — встрял я, — Синдбад бы зашёл за дерево.

— Я тебя самого заведу за дерево и там забуду, если ты не прекратишь стоять над душой!

— Папочка нервничает…

— Кто нервничает?! Я нервничаю?!!

Нервничал он, нервничал.

— Просто хочется покою, а вы покою не даёте!

— А в горах сплошной покой.

Это Синдбад высказался. Оба расхохотались, и папаня, и маманя, но особенно папаня.

Итак, мы добрались до Доллимаунта, и папаня проехал мимо моста два раза, сначала пропустил поворот, а потом забыл замедлить ход, прежде чем на него въехать. По-прежнему лил дождь. Папаня припарковался лобовым стеклом к морю, но давно начался отлив, и никакого моря видно не было. Да и не отлив бы — с выключенным мотором дворники не работают. Зато приятно было слушать дождь, шелестевший по крыше. Маманя предложила: вернёмся домой и устроим домашний пикник.

— Ни за что! — отрезал папаня, вцепившийся в руль, как в кусок ветчины. — Раз уж притащились… — и, не договорив, пнул руль.

Маманя вынула из-под сидений соломенную сумку и стала накрывать на стол в машине.

— Не крошите. Всё кругом умудряетесь загадить, — сказал папаня мне и Синдбаду.

Пришлось есть бутерброды, ведь спрятать их было негде. Впрочем, они были вкуснющие — с яйцом, по-настоящему плоские, сплюснутые, в хлебе даже не осталось дырочек. Между мной и Синдбадом стояла банка фанты. Маманя не разрешала нам открывать фанту самим. Поддевала крышку за ободок, продавливала треугольное отверстие для питья, а с другой стороны — дырочку, чтобы входил воздух. Я сделал несколько глотков: фанта была тепловатая, в ней плавали ошмётки еды.

Маманя с папаней молчали. У них была фляжка с чаем и две чашки: одна — перевёрнутая крышечка от фляжки, а другая — настоящая, тщательно завёрнутая в туалетную бумагу. Маманя протянула чашки папане. Он бы держал, а она бы наливала чай. Но почему-то папаня чашки не взял. Уставился прямо перед собой, на лобовое стекло, по которому красиво стекали струи ливня. Маманя, не проронив ни слова, поставила перед собой чашку и налила чаю через голову Кэтрин. Протянула папане. Тот взял — чашка, вернее крышка фляги, была большая, — выпил чаю и сказал «спасибо» таким тоном, как будто бы хотел сказать совсем не спасибо.

— Поехали уже?

— Нет.

— А что — нет?

— Нет, и всё.

— Сыро очень, — сказала маманя, — Сам же простудишься и пиши пропало.

Синдбад сунул ладонь под мышку и прижал руку. Раздался неприличный звук. Нас так научила подружка мистера О'Коннелла, Маргарет. Подождал немножко, гад, и снова изобразил пуканье.

— Ещё раз так сделаешь, — сказал папаня, даже не обернувшись, — будешь знать.

Синдбад снова сунул ладонь под мышку. Я прижал его за локоть, чтобы за компанию самому не огрести. Синдбад заулыбался. Когда надо, Синдбад никогда не улыбнётся, даже когда папаня нас фотографирует. Наша задача всегда одна и та же — тесно встать впереди мамани, а папаня ходит туда-сюда, глядит на нас через объектив фотоаппарата — его купила маманя с первой зарплаты, когда ещё не встретила папаню — и командует, как встать, и целую вечность смотрит то в объектив, то на нас, то в объектив, то на нас, и вдруг обращает внимание, что Фрэнсис не улыбается.

— Улыбочку, улыбочку, — говорил он сначала всем нам.

Улыбаться — плёвое дело.

— Фрэнсис, — говорил он уже братцу, — Фрэнсис. Ну-ка, голову кверху.

Мама, положив руку на плечо Синдбаду, кое-как придерживала младших.

— Чёрт побери, опять проклятущая туча.

Тут Синдбад опускал голову, и у папани лопалось терпение. Все наши фотографии были одинаковые: мы с маманей ухмыляемся, как идиот с идиоткой, а Синдбад землю носом роет. Мы так долго улыбались, что получалась неестественная гримаса. Потом маманя уходила, и в кадре появлялся папаня. Уж он-то сиял настоящей, неподдельной улыбкой. Синдбад же так понурялся, что его физиономии вовсе не становилось видно.

Сегодня мы не фотографировались.

Печенье мама завернула в фольгу, каждому по штучке. Таким образом, не приходилось делиться, и мы не дрались. По форме я понял, какие это печенья: четыре «мариэтты», сложенные сандвичем, с маслом внутри, а квадрат внизу — это «Поло». Я тоже приберёг бы «Поло» напоследок.