Лори Ли: С Рози за стаканом сидра

Когда моя мать переехала в его крошечный дом в Страуде и взяла на себя попечение о четырех его малолетних детях, ей было тридцать лет и она все еще была довольно хороша собой. Мне кажется, что раньше она не встречала подобных ему людей. Этот довольно педантичный молодой человек, с его исполненным благочестия аристократизмом, напускной важностью и манерами, с его музыкой и честолюбивыми мечтами, с его обаянием, живостью речи и несомненной красотой, поразил ее воображение, как только она увидела его. И так она сразу влюбилась в него и любила его навсегда. А так как она и сама была миловидна, чувствительна и к тому же обожала его, отец мой также увлекся ею. И так он женился на ней. И так же потом бросил ее, оставив ей своих детей в придачу к ее собственным.

Когда он уехал, она перевезла нас в эту деревню и стала ждать. Она прождала тридцать лет. Не думаю, чтобы она когда-нибудь поняла, что вынудило его покинуть ее, хотя причины, казалось бы, были достаточно ясны. Она была слишком честна, слишком естественна для этого испуганного человека; слишком далека от его четких законов. По существу она была всего-навсего деревенской девушкой, безалаберной, истеричной, любящей. Бестолковая и каверзная, как поселившаяся в трубе галка, она строила свое гнездо из драгоценных камней и тряпья, радовалась солнечному свету, верещала при виде опасности, совала во все нос и страдала ненасытным любопытством, забывала поесть или же ела весь день напролет и пела на алом закате. Она жила послушная нехитрым законам живой изгороди, любила этот мир и не строила никаких планов, святым духом мгновенно распознавала чудеса природы и, хоть зарежь, не могла содержать дом в порядке. Отцу же моему было нужно нечто совсем иное: покровительствуемый порядок безупречных пригородов, — то, чего она никогда не могла ему дать и что он в конце концов получил.

Тех трех-четырех лет, что моя мать провела с моим отцом, ей хватило на всю остальную жизнь. Она хранила свое тогдашнее счастье так, словно оно должно было служить залогом его возвращения. Она говорила об этом счастье почти с благоговением — не потому, что оно прошло, а потому, что оно вообще было.

— Он гордился мной тогда. Я умела смешить его. «Ну и умора, Нэнс», — бывало скажет он. Сидит тут на пороге и со смеху помирает от тех историй, какие я ему рассказываю. Он был от меня в восхищении, в восхищении от моей красоты. Знаете, он по-настоящему любил меня. «А ну, Нэнс, — говорил он бывало. — Вынимай-ка свои шпильки. Распускай волосы — поглядим, как они сверкают!» Он любил мои волосы; тогда они закрывали всю спину и в них светились золотые искры. И тогда я садилась на окно и раскидывала их по плечам — вы не поверите, какие они были тяжелые, — а он крутил и вертел их так, чтобы они горели на солнце, и потом садился и все глядел и глядел…

Иногда, когда вы, ребятки, уже лежали в постелях, он бывало сложит свои книжки и скажет: «А ну-ка, Нэнс, хватит с меня на сегодня. Пойдем-ка и споем песенку!» И мы отправлялись туда, где стоит пианино, я усаживалась к нему на колени, и он играл, обвивая меня руками. И я пела ему «Килларни» и «Только роза». Это были тогда его любимые…

Когда она рассказывала нам про это, все эти вещи происходили вчера и он снова был во власти ее чар. Последовавшие затем его насмешки и презрение отбрасывались прочь, и обожаемый вновь превращался в обожателя. Она улыбалась и смотрела на заглушенную травой дорожку так, словно видела, как он снова возвращается к ней.

Но, как ни верти, все действительно кончилось, он ушел навсегда, мы остались одни — и дело с концом. Мать билась, чтоб одеть и прокормить нас, и это давалось ей с трудом. У нас никогда не бывало много денег, может быть, тютелька в тютельку, — те несколько фунтов, что посылал нам отец. Но мать боролась со своей безалаберностью, своим страхом и невинностью, забывчивостью, пустыми страхами и незаметно подкатывавшейся все ближе волной долгов. А к тому же со вспышками сумасбродной расточительности, блистательно пренебрегавшей нашими нуждами. Арендная плата составляла всего 3 шиллинга 6 пенсов в неделю, но она часто была по полгода не плачена. Бывало с понедельника до субботы мы вовсе не видели мяса, зато в воскресенье ели фантастического гуся; всю зиму у нас не было угля и никаких обнов, а потом она вдруг выводила нас всех в театр; Джека, у которого не было башмаков, фотографировали в роскошной фотографии; то к нам прибывал новый гарнитур для спальни, то она страховала нас всех на тысячи фунтов, а страховка через месяц лопалась. Внезапно наш дом железною хваткой сковывал лед нищеты, истаивавший в очередном разгуле займов, и наши соседи, те, что попонятливей, честили нас изо всех сил, и люди разбегались, завидев нас.