Элеонор Каттон: Невольная жертва

Вокруг царила сплошная сырость. Проворная бронзовая Тарамакау была подернута маслянистой пленкой, играющей, как пенка на горячем молоке. Когда над водой проплывало облако, она меняла цвет с буроватого на темно — синий. Повсюду валялись мясистые листья пальмы никау, двойные и с заостренными кончиками, похожие на китовые хвосты.

Рисковые парии растаптывали их в мучнистую, волокнистую капгу и вдыхали сладкий запах гнили.

Когда они наконец добрались до тасманских пляжей — узловатые, бородатые, с перекошенными ртами, — то бросились туда, где река прорезала песок, истончаясь в узкую ржавую ленту, и впадала в море. Песок был груб — ближе к камешкам, чем к пыли.

Над ревущим прибоем стояла густая дымка, и береговая линия, изгибаясь к югу, уходила в белесую мглу — к реке Грей, новорожденному городу Хокитике и золоту.

Фортуна! По ее прихоти вырастали целые города, словно гигантские гребни, протыкающие земной холст. Здесь уже появились и улицы, и гостиницы, и планы по строительству порта за коварными песками ближней косы. Появились и банки, и казематы, где можно было приковать к стене набитый слитками сундучок в ожидании специального фургона с охраной. Всего какой‑нибудь год тому назад эти края были непроходимы и неизведаны. Их плохо знали даже маори, которые приходили сюда только затем, чтобы достать из рек поунэму, местный нефрит, и отправить его в Нельсон, откуда этот камень развозили по всему миру. Когда рисковые парни, еле волоча ноги, наконец добрались по берегу до новой городской зоны — измученные, оголодавшие, заплесневелые от вездесущей сырости, — они нашли там кипучее великолепие временного расцвета и новый прилив веры в то, что им тоже когда‑нибудь улыбнется счастье.

Прииски Туапеки*[Река в Отаго] измотали и обглодали их, высосали из них все силы. Отаго пошел на пользу ветеранам, обладающим почти сверхъестественным чутьем на вожделенный металл, и китайцам, которые сколотили себе состояние, перелопачивая отвалы и роясь в ямах, брошенных их более нетерпеливыми конкурентами. Рисковые парни вспоминали Отаго с досадой. У них вызывал досаду и Габриэл Рид, потому что он не сделался сыт и пьян, не промотал свои тысячи на потаскух и модных портных и сохранил трезвость и здравомыслие даже в искристом ореоле своего новообретенного богатства. Это было нечестно. Отаго подвел их, но уж Хокитика‑то пе подведет!

Они застолбили себе участки, разбили в грязи холщовые палатки и принялись за работу. Они промывали гравий горсть за горстью, прочесывали каждую речушку, снедаемые неуемной жаждой отыскать наконец тот огромный золотой шмат, с которым не стыдно будет навсегда вернуться домой. По ночам им мешали спать птичьи крики. Черный лесок в Окарито, глубокие рвы в Чарльстоне, вырубленные туннели в Россе*[Окариго, Чарльстон, Росс — места золотодобычи на западном побережье Южного острова.]. Каждый месяц появлялось новое местечко — новая лощина, новый соблазн, — и люди бросались туда, чтобы еще раз попытать счастья. Лил дождь. Они жили на пресных лепешках, плохом чае и дешевом виски из местных кабаков; иногда кто‑нибудь убивал дикую свинью и продавал ее товарищам кусок за куском. Женщина — боже ты мой, женщина — съежилась в их мыслях до запредельного ничто, абстрактная мать и шлюха.

Рисковые парни — те, что еще держались, еще не сгинули, — каждый день просеивали землю, бережно складывая свои скудные находки в ситцевые кисеты, похожие на мешочки со специями. К этому времени их поразила полная слепота. Лихорадка изъязвила их души навеки, как уродуют тело оспенные рубцы. Они видели только то, что блестит. Они уже не могли вернуться к своим делянкам, на свои фермы. По ночам они вскрикивали в палатках, засыпая в обнимку с мокрыми грязными лотками.

В самом начале весны 1866 года по восточной дороге, бегущей вдоль скалистой лощины, в Хокитику вошел старатель.

Он был смугл, коренаст, и его борода торчала лопатой. За спиной у него висел мушкет, обернутый в чертову кожу, под котомкой позвякивала пара котелков. Он шел, не глядя по сторонам, подперев нижнюю губу языком и упрямо выпятив подбородок.

Он шагал быстро. Выйдя на главную улицу, он поднялся по тесовым ступеням к дверям банка «Грей и Буллер», постучал носками по пяткам, стряхивая с сапог грязь, снял шляпу и переступил порог.

В невзрачном, обшитом досками помещении горела пара газовых ламп, потому что сквозь единственное мутное окошко у двери просачивалось слишком мало света. По стенам были расклеены объявления из местной газеты и мельбурнского портового вестника, а стена рядом с дровяной печкой так накалилась, что отливала рыжиной. В комнате пахло подгнившим деревом, прибрежной сыростью и скверным кофе.