Аугуст Гайлит - Тоомас Нипернаади

Кромка неба становится все светлее.

Вскоре над пригорками, горушками, холмами Терикесте подымается солнце. Телега за телегой выезжают с господского двора, мрачно, угрюмо, молча. Удаляется стук колес, разъезжающиеся по домам телеги вздымают на дороге густые клубы пыли.

Тоомас Нипернаади сидит на берегу реки, промывает и перевязывает раны, оглядывается через плечо и вздыхает:

- Так это и было Терикесте!

Теплая осенняя истома разлилась над лугами, осенняя тишь и покой. Нет ни ветра, ни солнца, ни дуновения ветерка, ни лучика солнца, налитая нива, затаив дыхание, ждет запоздалого жнеца.

Ночи уже длиной в локоть, а дни опасливо съеживаются, скоро — еще месяц-другой — и от них останется только тоненькая струйка сероватого света, как ручеек, что пробивается из-под сугроба. Даже в полдень будет сумеречно, а желтоватый воздух напитается запахами земли, ароматами спелого хлеба и хмеля, тихим, неумолчным шорохом крыльев улетающих птиц. Высоко-высоко в выгоревшем небе улетают курлыкая журавли, один клин за другим будет появляться и пропадать в дали. Курлы-курлы! - днем и ночью будет доноситься в осенней тиши и покое, куры-курлы! И люди на полях скинут шапки, рукавом отрут потные лбы и проводят взглядом курлычущий треугольник, сдерживая комок в горле. Вот, мол, и уплывает наше лето и солнце на юг, вместе с курлыкающими птицами и южными ветрами.

Поля лежат коричневатые и золотые, редко, редко встретишь еще какой-нибудь зеленый пригорок, какое-нибудь позднее картофельное поле, на котором видны несколько сиреневых, белых цветков с желтой сердцевиной. Рожь стоит уже в скирдах, в этом году поля заставлены ими часто, и воробьи с воронами голосят, кружат над ними. Уже слышно жалобное гуденье молотилок, воздух дрожи и полнится этим шумом, она разносится далеко над полями и лугами. Тяжелые повозки с зерном ползут к молотилками, как настырные муравьи, что тащат в гнездо плоды летних трудов.

Леса стоят подернутые желтизной и румянцем, и в случайных лучах солнца сверкают, блестят в золотой пыли и сиянии. И тогда они так многоцветны, ослепительны, - приставляешь ладонь к глазам, прямо как ярким летним днем, клены и березы уже роняют красные и желтые листья, за ночь их осыпается немало, и с каждым утром все яснее проглядывают голые раскидистые ветви. Лесные дорожки и тропинки устланы палой листвой, последним теплом и осеннею тишью. Даже листья осины и орешника сморщились, побурели, зато радостно вспыхнули гроздья рябины. Какой покой и безмолвие в лесу, лист ли упадет, шишка ли — в воздухе шорох. А лес все редеет, пустеет, даже птицы покинули свои гнезда и тайные укрытия, разве что белка раскачивается да прыгает с ветки на ветку, щелкает шишки, орехи. Да ели стоят все так же прямо, как свечи, и округлые кроны сосен теряются в небесной желтизне.

Воды текут темно-синие, серые, реки потускнели. Нет уже того летнего журчанья, торопливого нетерпения, воды строятся неспешно, унося падающие листья и сор. Вот и прибрежные кусты уже оголились, только ветви увиты хмелем и дурманяще пахнут его белые пышные цветы. Какая-то одинокая белая бабочка порхает над темной водой, какая-то запоздалая пчела, влекомая запахом хмеля, с жужжанием кружит над ядовитыми цветами, пока в изнеможении не падет в траву.

По дороге идут двое — мужчина и девушка. Высокорослый мужчина сгорбился, он невесел и шагает молча. Девушка несет небольшой узелок, то и дело перекладывая его из одной руки в другую. Она юна, весела, на голове у нее белый платочек, а на плечах — другой, его желтая бахрома достает чуть не до земли. Она устало шаркает то по одному краю большака, то по другому, выбирая дорогу поровнее. К тому же она не умолкает ни на минуту. Ее спутник старше и серьезней и кроме каннеля под мышкой у него ничего нет.

- Так нам еще далеко? - спрашивает она.

- Далеко, - вынужден признать он.

- Мы идем уже третий день, - возражает девушка, - а ты говорил, что твой хутор не так уж далеко! Уже третий день — боже, у меня ноги сбиты в кровь и я падаю от усталости. Скажи, Тоомас, мы сегодня дойдем до твоего хутора?

- Сегодня? - переспрашивает Тоомас и на миг отрывает глаза от земли. - Нет, Кати, сегодня не успеть. А вот завтра к утру, я полагаю, обязательно будем дома. Я же тебе говорил — сам первый раз иду этой дорогой, думать не думал, что она такая длинная. К тому же ты наверняка поплутали.

- Поплутали! - угрюмо вторит девушка, - у тебя же язык отвалится у встречных дорогу спросить. Идешь себе мимо и «здрасте» не скажешь. С того дня, как мы пустились в путь, ты переменился, идешь печальный, хмурый, и рассказать тебе вдруг стало нечего. Ты словно боишься людей и домов, обходишь их стороной. Мы даже ночуем в сенниках, в стогах, а еду ты крадешь с полей. Отчего ты боишься зайти на какой-нибудь хутор побогаче, где много еды и найдется ночлег — может, ты стыдишься меня? Скажи, Тоомас, стыдишься?