Анри Картье-Брессон - Диалоги

Позже, когда в 1940 году меня взяли в плен, нам выдали наши военные книжки, и в моей книжке было написано: «Мягкий, очень мягкий, в звании повышен быть не может». Так в 1940 году я узнал, что обо мне думают.

Вы только что сказали, что для вас был важен взгляд на других…

Который возвращается к самому себе. Фотографировать – это жизненная позиция.

Вас это захватило в ранней молодости?

Уже не помню, могу только уточнить, что в моей семье была визуальная традиция, мой отец рисовал. Он был в ополчении во время первой войны. У меня есть его рисунки. Мой дядя, убитый в 1915 году, был отличным художником, его звали [Луи] Картье-Брессон. Его имя есть на монументе погибшим в [Национальной высшей] Школе изящных искусств [в Париже].

Для меня фотография – это способ рисовать, но (и именно в этом состоит чудо фотографии) здесь добавляется постоянная борьба со временем: вы видите, как вещи исчезают, всё мимолётно. Я не могу сказать девушке, которую фотографирую: «Повтори эту улыбку!»… Это прошло.

Фотография соответствует потребностям авантюрной стороны моего характера, это подходящее ремесло для меня. Я вёл себя, как вор, во всех странах, куда ездил: в Китае, в Африке, в Америке. По существу мы находимся где-то между карманной кражей и ходьбой по канату… да, обворовываем людей, забираем нечто им принадлежащее: их образ, их культуру…

Но вы же этого и хотели.

Никогда я ничего не хотел. Нельзя хотеть, и не хочу хотеть, хотеть – это ужасно. На меня оказали большое влияние восточные концепции.

Мои родители были, что называется, левые католики, а у меня никогда не было веры. Как раз когда я был в этом поповском заведении, [лицее] Фенелона, и мог в течение года читать, я наткнулся на книгу Шопенгауэра, что привело меня к Ромену Роллану и индуизму. Я не христианин. Для меня истина в буддизме, дзене, даосизме. Никого не хочу шокировать, но я думаю, что Бог – это изобретение человека. На меня также оказал сильное влияние сюрреализм. Я анархист, анархист по существу, то есть противник любой власти; хотя известность фотографа – это тоже форма власти.

Вы только что сказали, когда встречали меня, что вам доставляет страдания колено, и добавили: если аппаратов много, то всегда можно быстро выкрутиться, но если он только один, устаёшь от долгой ходьбы.

Я хотел сказать, что у фотографов есть выбор: либо они носят много аппаратов, и тогда у них будут неприятности с межпозвоночными дисками и позвоночником, либо носят только один аппарат, как я, с одним-единственным Leica размером с мою ладонь, но тогда бегаешь, бегаешь, и это кончается неприятностями с менисками. Меня прооперировали, кажется, двадцать пять лет тому назад, и у меня больше нет неприятностей, но по прошествии двадцати пяти лет это привело к артрозу, и мне пришлось снова оперироваться. Вот теперь опять хожу легко. Но раньше я проделывал по двадцать километров в день, и меня это не утомляло… всё это для того, чтобы смотреть, видеть, находиться на гребне волны, чтобы присутствовать здесь и сейчас, когда что-то происходит. Что важно в фотографии, так это быстрота, предчувствие наступления событий, способность их угадать.

В “Magnum” мы никогда не говорили друг с другом о фотографиях. Например, Капа, этот авантюрист с этическими принципами, говорил нам в 10 часов утра: «Ну что ты здесь делаешь в такое время? Там-то происходит то-то, иди, посмотри!» Вот и идёшь туда… А что касается эстетической стороны, каждый делал то, что может. Сейчас их человек сорок. У нас была определённая концепция нашей работы, уважение к другим, и в особенности отказ быть папарацци. Фотографу необходимо любопытство, но ужасно, когда оно оборачивается нескромностью, по существу – бесстыдством.

Вы говорите, что проводите время, глядя на жизнь других, ведёте существование наблюдателя. Какие перемены вас поразили больше всего?

Для меня великие перемены датируются 1955 годом… Это победа общества потребления со всеми её последствиями, мир постоянно ускоряется, планета как будто уложена в пакет.

Я вернулся с Востока в 1950 году, перед тем провел три года в Китае, Индии, Индонезии, Бирме, ни разу не отлучившись. Я не видел ни одной своей фотографии, отправлял в “ M a g nu m” негативы.

А по возвращении в Европу вы её не узнали?

Не узнал… Знаете, мне было очень хорошо на Востоке, там другая концепция мира… Понятно, что здесь у меня друзья, но этот технологический мир для меня – обречённый мир, он сам себя приговорил, это самоубийственный мир. Посмотрите на некоторых сегодняшних фотографов: они думают, они ищут, желают, в них чувствуется невроз нашей современной эпохи… но визуальной радости я в них не нахожу. Чувствуется озабоченность, иногда болезненная сторона ставшего самоубийственным мира…