Ольга Таглина - Илья Репин

Вот это-то свое качество – высшую правдивость таланта – Репин и назвал «обожанием натуры до рабства».

А еще Илья Ефимович был неравнодушен к поэзии. Чуковский в своих воспоминаниях пишет, как он читал ему «Илиаду», «Евгения Онегина», «Калевалу», «Кому на Руси жить хорошо». Слушал Репин жадно, вслушиваясь в интонацию. Однажды Корней Иванович привел в репинский дом Маяковского, который, естественно, стал читать стихи. В то время Маяковского любили только некоторые слои молодежи, а люди пожилые в огромном своем большинстве считали его скандалистом, коверкающим русский язык. Самая форма его стиха, разрушающая былые каноны, отпугивала от него стариков. Чуковский понимал, что Репин, скорее всего, не примет поэзию Маяковского.

Тот стал читать своего «Тринадцатого апостола» (так называлось тогда «Облако в штанах») с первой строки. На лице у него были – вызов и боевая готовность. Его бас понемногу перешел в надрывный фальцет: «Это опять расстрелять мятежников грядет генерал Галифе!» Пронзительным голосом выкрикнул он слово «опять». И славянское «грядет» произнес «грьядёт», отчего оно стало современным и действенным. Чуковский ждал от Репина грома и молнии, но вдруг тот произнес влюбленно: «Браво, браво!» И начал глядеть на Маяковского с возрастающей нежностью. И после каждой строфы повторял: «Вот так так! Вот так так!»

Когда «Тринадцатый апостол» был дочитан до последней строки, Репин попросил: «Еще». Маяковский прочитал «Кофту фата» и свое любимое «Нате!».

Илья Ефимович был восхищен: «Темперамент! Какой темперамент!» И, к недоумению многих присутствующих, сравнил Маяковского с Гоголем, с Мусоргским…

Поэт был обрадован, но не смущен. А Репин в конце концов произнес, обращаясь к Маяковскому: «Я хочу написать ваш портрет! Приходите ко мне в мастерскую».

Это было самое приятное, что мог сказать Репин любому из его окружавших. «Я напишу ваш портрет» – эта честь выпадала не многим. Так, Илья Ефимович в свое время наотрез отказался написать портрет Ф. М. Достоевского, о чем сам позже неоднократно вспоминал с сожалением. Чуковский был свидетелем того, как художник в течение нескольких лет уклонялся от писания портретов В. В. Розанова и И. А. Бунина. Но Маяковскому при первом же знакомстве он сказал: «Я напишу ваш портрет». «А сколько вы мне за это дадите?» – дерзко ответил ему поэт. И эта дерзость понравилась Репину. «Ладно, ладно, в цене мы сойдемся!» – ответил он вполне миролюбиво.

На прощание художник сказал Маяковскому: «Уж вы на меня не сердитесь, но, честное слово, какой же вы, к чертям, футурист!..»

Через несколько дней, когда Репин увидел у Чуковского рисунки Маяковского, он еще настойчивее высказал то же суждение: «Самый матерый реалист. От натуры ни на шаг, и… чертовски уловлен характер».

Когда Маяковский снова пришел к Репину в «Пенаты», художник похвалил его рисунки и потом повторил свое: «Я все же напишу ваш портрет!» – «А я ваш», – отозвался Маяковский и быстро-быстро тут же, в мастерской, сделал с Репина несколько моментальных набросков, которые, несмотря на свой карикатурный характер, вызвали жаркое одобрение Ильи Ефимовича. «Какое сходство!.. И какой (не сердитесь на меня) реализм!..» – заметил он.

Портрета Маяковского Репин так и не написал. Он приготовил широкий холст у себя в мастерской, выбрал подходящие кисти и краски и все повторял поэту, что хочет изобразить его «вдохновенные» волосы. В назначенный час Маяковский явился к нему (он был почти всегда пунктуален), но Репин, увидев его, вдруг вскрикнул страдальчески: «Что вы наделали!.. о!» Оказалось, что поэт, идя на сеанс, специально зашел в парикмахерскую и… обрил себе голову, чтобы и следа не осталось от тех «вдохновенных» волос, которые Репин считал наиболее характерной особенностью его творческой личности. И вместо большого холста Илья Ефимович взял маленький и стал неохотно писать безволосую голову, приговаривая: «Какая жалость! И что это вас угораздило!» Маяковский утешал его: «Ничего, Илья Ефимович, вырастут!»

Где теперь находится этот репинский набросок, неизвестно.

Как уже говорилось, во время революции Куоккала стала заграничной территорией, и Репин, безвыездно оставаясь в «Пенатах», оказался отрезан от родины. Жизнь на чужбине томила его, он писал Чуковскому в Петроград: «Теперь я припоминаю слова Достоевского о безнадежном положении человека, которому «пойти некуда». Я здесь давно уже совсем одинок. Да, если бы вы жили здесь, каждую свободную минуту я летел бы к вам».