Андрей Авраменко - Шестая симфония

ЧАЙКОВСКИЙ.Я… Я не знаю, что…

СМЕРТЬ.Я понимаю. Нелегко начать говорить о своих проблемах. Поэтому, давай начнем с чего-то простого. Например… кто ты, Петя? Чем ты занимаешься?

ЧАЙКОВСКИЙ.Я?.. Я композитор.

СМЕРТЬ.Замечательно. И какую музыку ты пишешь?

ЧАЙКОВСКИЙ.Симфоническую.

СМЕРТЬ.И как, успешно?

ЧАЙКОВСКИЙ.Ну… с Глинкой я, может быть, и не сравнился, но… многим моя музыка нравится.

СМЕРТЬ.«Многим» – многим, это же прекрасно. Нравится всем, кроме критиков, я полагаю? Как это всегда и бывает. И кто же научил тебя писать музыку?

ЧАЙКОВСКИЙ.Я играл на рояле с самого детства. Помню, моей первой учительницей была Мария Марковна Пальчикова. Она занималась со мной, когда мне было пять лет. Еще помню, в нашем доме стояла оркестрина, и я заслушивался «Дон Жуаном». Я просто боготворил Моцарта! Когда я впервые услышал арию Церлины, то почувствовал слезы, тоску, счастье. Она возбудила во мне святой восторг. Музыка не давала мне покоя. Когда я ложился спать, в голове начинали рождаться мелодии, фантазии. Я стал просто-напросто одержим музыкой. Записывал на слух ноты, что-то импровизировал на рояле, сочинял пьески. Но потом меня в 10 лет отдали в училище правоведения в Петербурге, и музыкальным занятиям пришел конец. В училище единственной моей отрадой стали церковный хор и редкие уроки фортепианной игры со стариком-немцем Ка́релем. Я старался приобщать своих товарищей к опере и театру, играл им на рояле польки, под которые все танцевали. Однако, училище было большим испытанием для меня. Частенько я уединялся где-нибудь в классах и втихомолку плакал. Я родился и вырос в большой семье: у нас дома в Воткинске всегда царило веселье, было много гостей. А в Петербурге я остался совершенно один, в закрытом мужском училище, со своими порядками…

СМЕРТЬ.С телесными наказаниями…

ЧАЙКОВСКИЙ.Нет. Меня никогда не наказывали…

СМЕРТЬ. Тебя – не наказывали. Но сама гнетущая атмосфера насилия, царившая в училище, как Домоклов меч всегда висела над твоей хрупкой и ранимой душой.

ЧАЙКОВСКИЙ.Да, мне приходилось плохо… Я ведь никогда не хотел быть юристом. Родители сначала хотели отдать меня в Горный корпус, как старшего брата Коленьку, но потом прознали о новомодном училище в Петербурге и записали меня в правоведы. Мой отец прошел путь от простого горного инженера до управляющего заводами. Он всю жизнь посвятил службе и не видел другой судьбы для меня. Однако же, он не был совершенно слеп к моим талантам и мечтам, и даже во время мой учебы в училище оплачивал воскресные занятия с пианистом Кюндингером. Но… Рудольф Васильевич не видел во мне никакого таланта и успокоил отца словами, что выдающимся музыкантом мне никогда не стать. За это я ему бесконечно благодарен. Ведь до этого все родственники считали меня музыкальным гением, сродни Моцарту: я играл на рояле с закрытой полотенцем клавиатурой; угадывал на слух тональности; запоминал произведения с одного проигрыша и затем повторял без нот. Но Рудольфа Васильевича этим было не удивить: такие «дарования» в детях он встречал постоянно. Он не стеснялся ругать меня за мое абсолютное невежество по части музыкальной теории, за узость кругозора: в ту пору я не знал ни Баха, ни Шумана, не мог перечислить симфонии Бетховена. Кюндингер, хоть и не верил в меня, но очень многому научил. К сожалению, спустя три года наши с ним занятия пришлось прервать, так как мой папенька разорился. Что конкретно произошло, я не знаю: тайну своего банкротства он не раскрыл никому из родных до самого конца жизни. Но, так или иначе, денег не стало. Мне было 19 лет, я как раз выпустился из училища, в чине титулярного советника, и поступил на службу в Министерство юстиции. Я часами просиживал в канцелярии, занимаясь совершеннейшей ерундой, перекладыванием бумажек. Служба меня абсолютно не интересовала, и я чувствовал свою бездарность, ненужность в этом деле. Единственное, что меня спасало – это наши шумные вечера с друзьями. Мы, кажется, беспрерывно кружились в каком-то смерче развлечений и удовольствий. Жизнь была беззаботна и легка. Постоянно какие-то спектакли, прогулки, рестораны. То и дело, мы попадали в какие-то истории, скандалы… А потом снова понедельник, снова утро… снова моя серая, тусклая служба, благодаря которой я оплачивал все свои приключения. В какой-то момент мне наскучило мое безнадежное существование. Я спросил себя, чего я хочу от жизни? Каким я вижу свое будущее? Никаких карьерных перспектив в Министерстве я не добился – при каждом новом назначении или повышении меня упорно обходили. Я понял, что мне совершенно безразличен сегодняшний день. Я думал лишь о высоком, о вечности. Все что меня интересовало – это искусство. И я решил променять службу на музыку. Я захотел делать то, к чему влекло меня призвание, и поступил в Санкт-Петербургскую консерваторию – а вернее, тогда еще только музыкальные классы – к Антону Григорьевичу Рубинштейну. Помню, как отец отнесся к моему бегству из Министерства юстиции. Ему было больно, что я не исполнил тех надежд, которые он возлагал на мою служебную карьеру, но он никогда ни единым словом не дал мне почувствовать, что недоволен мной…