Елена Юрова - Блеск и нищета бижутерии. Повседневные украшения в России и СССР, 1880–1980 годы

Как было бы чудно! У Вас – ожерелье, у меня – кольцо. Ожерелье – сейчас держу в руке – холодное как лед, по холоду узнают настоящесть камня. (Символ!) А я бы Ваше кольцо – никогда бы не снимала. (Оно – перстень.) – Словом, думайте. И отвечайте поскорее, ибо я в страсти нетерпения, а м. б. и в нетерпении (нетерпеже!) – страсти».

Страстное отношение Марины Ивановны к подобным вещам определялось зачастую и связанными с ними воспоминаниями. Незадолго до отъезда из Парижа в СССР она пишет в Чехословакию своей подруге А. Тесковой (12 июня 1939 года): «Уезжаю в Вашем ожерелье и в пальто с Вашими пуговицами, а на поясе – Ваша пряжка. Все – скромное и безумно-любимое, возьму в могилу, или сожгусь совместно» (Марина Цветаева. Письма к Анне Тесковой. СПб., 1991).

По-видимому, с просьбой купить ей упоминаемое в письме ожерелье она обращалась к Тесковой за полгода до отъезда (в письме от 24 ноября 1938 г.): «Еще одна просьба: безумно хочу ожерелье (длинное) из богемского дымчатого (не белого!) хрусталя, граненого. Узнайте, сколько такое стоит: не вокруг шеи, а чтобы лежало на груди, т. е. длинное, граненое, дымчатое, по возможности из круглых и крупных бус (бывают “modern” – какие-то кривые, я их не люблю), и я тогда Вам вышлю нужную сумму с оказией, а Вы мне его пошлете – echantillon recommande (не знаю как по-чешски). Очень прошу Вас! Хотелось бы, чтобы все бусы были одной величины, не: на шее крохотные, потом больше, потом громадные, но если одинаковой величины не делают, то узнайте мне и цену постепенного – лучшего (Помню, в Москве, на Кузнецком мосту: Богемский хрусталь графа Гарраха)».

Здесь речь идет не о горном хрустале, а о специальном стекле с повышенным содержанием окиси свинца или бария, благодаря чему увеличивается его коэффициент преломления и, соответственно, блеск изготовленных из него изделий. Такое стекло особенно высокого качества производили в чешском городке Гаррахов, названном в честь его бывшего владельца графа Яна Гарраха.

В конце письма Марина Ивановна еще раз напоминает о своей просьбе. Судя по всему, именно эти бусы, будучи уже в Москве, она предлагает своей знакомой поменять на книгу Державина в письме от 8 декабря 1940 года: «Милая Ольга Алексеевна, хотите – меняться? Мне до зарезу нужен полный Державин, – хотите взамен мое нефритовое кольцо (жука), оно счастливое, и в нем вся мудрость Китая. Или на что бы Вы, вообще, обменялись? Назовите породу вещи, а я соображу. Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его очень люблю. Есть у меня и чудное ожерелье богемского хрусталя, – вдвое или втрое крупнее Вашего. Раз Вы эти вещи – любите…» (М. Белкина. Скрещение судеб. М., 1988).

В это время Марина Ивановна была, по-видимому, все еще очень далека от реалий советского быта, о чем свидетельствует ее письмо в лагерь дочери Але: «А лубяную (коробку? – Авт.) вроде банки я взяла к себе и держу в ней бусы. Не прислать ли тебе серебряного браслета с бирюзой – для другой руки, его можно носить не снимая и даже трудно снять. И м. б. какое-нб кольцо?»

До самого конца Марина Ивановна сохранила привязанность к простым янтарным бусам, купленным еще в Париже. В письме В. А. Меркурьевой от 31 августа 1940 года она пишет: «Единственная моя радость – Вы будете смеяться – восточный мусульманский янтарь, который я купила два года назад, на парижском “толчке” – совершенно мертвым, восковым, обогретым плесенью, и который с каждым днем на мне живеет: оживает, – играет и сияет изнутри. Ношу его на теле, невидимо. Похож на рябину». Вероятнее всего, именно эти бусы видны на хорошо известной фотографии М. И. Цветаевой, сделанной в 1940 году (илл. 173, 173а).

Возможно, их она подарила А. Ахматовой в июне 1941 года. Видимо, этот жест имел для нее особый смысл, потому что за полгода до смерти она написала в своем предпоследнем стихотворении:

Теме особого «взаимодействия» М.И. Цветаевой и украшений посвящена статья Ирмы Кудровой «Серебряная страсть Марины Цветаевой» (Русский ювелир, № 1, 1998, с. 50). В ней, в частности, приводится рассказ дочери Цветаевой Ариадны Эфрон: «Зимой 1956 года она зашла по каким-то делам (к И.Г. Эренбургу. – Авт.). Они поговорили, а после этого Ариадну позвала к себе жена писателя Любовь Михайловна и сказала: “Не верю я в предчувствия и приметы. А ведь бывает что-то такое в жизни. Давным-давно, еще до отъезда из России, Марина подарила мне браслет, и носила я его всю жизнь… он был мне по руке и нравился. Браслет серебряный, литой, тяжелый – сломать такой немыслимо. И вот захожу как-то в магазин, что-то со звоном падает на пол, смотрю – у моих ног – половина браслета, вторая половина осталась на руке! Стало мне как-то не по себе, волей-неволей запомнился этот день, число 31 августа 1941 года. А через некоторое время Эренбург узнает – именно в этот день погибла Марина…»