Ален Вирконделе - Легендарная любовь. 10 самых эпатажных пар XX века. Хроника роковой страсти

Но эта внезапная слава таит в себе опасность. Несмотря на все похвалы в ее адрес, Элизабет ничего не забыла из своей опустошенной внутренней жизни. Гладкие очертания ее внешности, которые она выставляет напоказ, имеют очень мало общего с тем, что чувствует в глубине души, с ее недостатками и безднами. Можно ли предположить, что за этой внешней холодностью скрываются бездонные колодцы боли и душевного страдания? Когда главный фотограф «Вог» Арнольд Гент создавал в 1927 году ее портрет, она отказалась от своего холодного профиля и отстраненного вида, наоборот, подчеркнула плохо скрываемое чувство. Это почти романтический портрет юной девушки со взглядом полным ностальгической тоски. Девушка красива, но равнодушна к своей красоте. Ее душевная драма – не спектакль, разыгранный для этого снимка. Глубокая печаль наполняет фотографию богатым внутренним содержанием – можно сказать, духовностью, которая преображает Элизабет. Ведь эта юная знаменитость не только владеет искусством улавливать свет прожекторов, не только знает лучше того, кто ее фотографирует, в каком ракурсе выглядит лучше всего (она же была маленькой «электрической феей» в труппе театра «Провинстаун плейерс» на Вашингтон-сквер).

Иногда она уже не может скрыть грусть и свои тревоги. В первую очередь – сексуальность, которую постоянно вынуждена подавлять. Она, кого волнует столько желаний, женщина с мощной потенцией, вынуждена ограничиваться флиртом. Поэтому Элизабет увеличивает число мнимых любовных приключений, подает надежды своим вздыхателям, пробуждает бурные страсти – тем более что на предварительной стадии любви она заходит так далеко, что даже задает себе вопросы по поводу эрекций, которые вызывает у своих поклонников. Но все кажется ей напрасным и безвыходным. В это радостное время середины двадцатых годов она больше, чем кто-либо, чувствует, как нелеп этот мир. Ее отчаяние становится сильней; она заглушает его алкоголем, в определенной степени сексом и даже марихуаной. Это взрывная смесь, но ей такой коктейль подходит. Он позволяет выйти за пределы своих возможностей, заставляет «сходить с рельсов». Теодор доволен возвышением дочери. Он гордится ею, а та среда, в которую она получила доступ благодаря слепому случаю, своя для этого человека, всей душой преданного фотографии. Благодаря Элизабет он встретится с лучшими фотографами мира. Он продолжит фотографировать дочь обнаженной. На сохранившихся снимках этого периода она позирует с привычной непринужденностью, эротической двусмысленности на них не видно, и все же ее нагота придает этому зрелищу нечто тревожное. Эти в каком-то смысле кровосмесительные снимки, видимо, не вызывают возмущения в той среде, где вращается Элизабет. Не возмущается и она сама, если только не считать ледяное безразличие неодобрением отцовского поступка, способом показать ему свое несогласие. Ее лицо не обращено к объективу – к мощному аппарату отца. Она отворачивается от этого неистового фаллического объектива и подставляет ему свой лучезарный профиль как трагический дар. Тело, наоборот, освещено и показано спереди, так что видны груди и лобок. Но строгая поза словно разрезает силуэт на части. Угловатость бедер и созвучная ей угловатость плеч делают модель похожей на куклу, собранную из деталей. Нет ни округлости, ни чувственности; скорее это тело принесено в жертву. Сходство с жертвой усилено положением рук, которые кажутся связанными за спиной. Этот образ не так уж далек, например, от принесенного в жертву агнца у Сурбарана. Это священный образ жертвоприношения, образ той тайной боли, которая навсегда останется у Ли Миллер. Часть ее отсутствует: у нее отняли что-то важнейшее, основное, чем она никогда не сможет пользоваться. В своем личном дневнике она не очень сентиментальна, однако романтична. Но какой это романтизм? Во всяком случае, не слащавый нежный романтизм первого поколения. Скорее это черный романтизм, освобожденный от всех принуждений, которыми его сковывают жизнь и мораль, открытый могучему ветру подлинной свободы. Ее отчаяние вызвано личными препятствиями и тормозами и тем невозможным одиночеством, на которое ее обрекло изнасилование. Это несмываемое пятно загрязняет ее и не дает расцвести. Все происходит так, словно собственное тело ей больше не принадлежит. Оно отдано другим, отдано иным фаллосам (объективам фотоаппаратов), которые никогда не перестанут ее обстреливать, в каком-то смысле «насиловать». Но не все ли равно теперь, раз самая интимная часть ее «я» уже взломана, раз дверь в ней навсегда открыта. Поэтому Элизабет в минуты сомнений и величайшей опасности чувствует, что не принадлежит себе, что у нее отняли право быть хозяйкой себе самой. Отсюда это бесстрастное и, можно сказать, «нержавеющее» лицо, которое, может быть, не является ее собственным, но, почти ничего не выражая, проходит сквозь время. С вечной красотой на лице она движется через годы, через жизнь в потоке времени.