Федор Шмит - Избранное. Искусство - Проблемы теории и истории

В одном из отчаянных писем от 10 декабря 1921 г. Ф. Шмит сообщает Н. Я. Марру: «…Здесь, в Киеве, довольно ярки и сильны националистические увлечения…Тут есть много людей, искренне верящих в возможность и необходимость самостоятельной украинской не только народности, но и национальной культуры. Я не судья украинцам. Сам я не украинец, чувствовать то, что они чувствуют, не умею, потому что судьба сделала меня космополитом, а не националистом. Но теоретически я не вижу оснований, почему украинцам не иметь право на то же, что и чехам, сербам и др. И, кроме того, я думаю, что наука тут ни при чем: Св. Софию не только украинцы используют, когда она будет надлежаще издана, а мировая наука». Дочь Ф. Шмита в своих воспоминаниях еще усиливает этот акцент: «Но украинцы-шовинисты меньше всего заботились о мировой науке, в особенности о ненавистных “кацапах” (русских), им надо было прославлять только свою культуру и свои памятники, причем своими силами, выжив русских». Эти размышления ученого почти столетней давности, обретают сегодня особую значимость 108. Удивительно в них не только то, что замеченные Ф. Шмитом тенденции к сепаратизму в украинской науке и культуре оказались устойчивыми и живучими 109, но то, насколько передовую позицию в вопросе о сохранении культурных ценностей занимал Ф. Шмит.

Итак, надежды Ф. Шмита развернуть в Киеве научную работу, используя академическое кресло, не оправдались. В начале 1924 г. стало окончательно ясно, что работать в Киеве Ф. Шмит не сможет, он пишет Н. Я. Марру: «Мои персональные дела очень плохи: здесь меня поедают приверженцы Грушевского» 110. Ф. Шмита печалит не столько бедственное материальное положение: «когда паек, даже академический, не хочет из области фантазии перейти в область реальности», сколько отсутствие средств для продолжения научной деятельности. «Мы люди идейно связанные с наукой, – пишет Ф. Шмит, – остаемся на местах, голодаем и погибаем; более молодые наши сотрудники… разбегаются. Все это – не жалобы. Было бы смешно жаловаться среди всенародного громадного бедствия на мое личное горе, на крушение моих личных надежд… Я обо всем этом пишу лишь потому, что чувствую потребность как-то очиститься в глазах тех, кто ценил меня как работника и ожидал от меня дальнейших работ. Этой работы, вероятно, не будет, и я сейчас уверен, что печатаю свою последнюю книжку» 111.

В Киеве была написана книга «Почему и зачем рисуют дети», в которой были систематизированы результаты исследований харьковской лаборатории 112. Ф. Шмит прокомментировал образцы детских рисунков, убедительно подтверждавших его теорию.

В первой половине 1924 г. Ф. Шмит несколько раз ездил в Москву для выяснения своей дальнейшей судьбы. «После долгих колебаний я решился сделать прыжок в неизвестность и переселится в Москву» 113. Но семью увозить с собой не спешил: метался между Москвой и Киевом. Сорваться с места в это неспокойное время было не так просто, поскольку в Киеве был обустроен быт семьи, работали ученики. Хотя круг киевских знакомых семьи Ф. Шмита значительно сузился по сравнению с Харьковом, но был разноликим. Дочь вспоминает: «В дом приходили люди, связанные с работой отца. Помню Базилевича, Зуммера и больше всех А. А. Алыпванга, который окончил консерваторию, был аспирантом и занимался теорией музыки. Он оживлял мамин рояль, мама на нем не играла – у нее руки были отморожены, и услаждал нас чудесной музыкой. Самой большой радостью для меня были прогулки с отцом…Мы с ним ходили к Андреевскому собору, бывали в Кирилловской церкви, где нас принимал старенький настоятель, очень умилившийся тем, что отец, знавший по Афону все монастырские обычаи, подошел к старику под благословение» 114.

Условия работы Ф. И. Шмита в Киеве ухудшались. Снижение научной продуктивности Ф. Шмита во второй половине 20-х годов некоторые исследователи его творчества склонны связывать с его переключением на административную работу.

Но дело было не только в этом. При чтении писем 20-х годов создается впечатление не просто трудного, а порой бедственного материального положения. Он постоянно пишет о скудном академическом пайке, своих заботах о материальном обеспечении многочисленного семейства. Ведь кроме родных детей в семье воспитывались еще и дети брата. Условия быта советских ученых 1920-х годов никак нельзя сравнивать с комфортабельными условиями жизни, стабильностью положения и социальными гарантиями профессуры в дореволюционной России. У советской профессуры того периода был статус потенциального классового врага. Только единицам удалось избежать подозрений властей и «опеки» органов. Несопоставимы были и возможности заграничных командировок и путешествий, научных контактов у советских и дореволюционных гуманитариев 115. Угнетала ученых и общая обстановка нарастающего идеологического нажима в науке. В письмах Ф. Шмита, особенно второй половины 1920-х годов, появляется неуверенность в завтрашнем дне, тревога и даже страх за судьбу своих близких.