Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Следующий пример, несколько выпадающий из намеченной типологии скандалов, интересен тем, что выявляет еще один, до сих пор не названный аспект скандального мироощущения – чувство вины. Герой скандала, о котором пойдет речь, – Станислав Пшибышевский. Слава пришла к нему, «гениальному поляку», в Берлине, а после возвращения в Польшу там утвердился подлинный культ Пшибышевского. Его неудачная попытка спасти журнал «Źycie», сделав его рупором западноевропейского и польского модерна, пьяные выходки и скандально известные любовные похождения, в том числе и групповой секс, явились вскоре причиной конфликта Пшибышевского как с краковским буржуазным обществом, так и с богемой.

Всю вину за скандалы Пшибышевский перекладывает на реципиентов. Художник, чья гениальность коренится, по Пшибышевскому, в его физической организации, не может поступать иначе, чем так, как поступает, как велит ему его природа, то есть, вызывая скандалы, он делает это бессознательно. В этом Пшибышевский сходится со скандалистами-истериками из числа поэтов русского символизма, но если те, как Андрей Белый, хотя бы задним числом осознают скандал как собственный поступок, возлагая ответственность за него на свое или своих литературных героев состояние, то Пшибышевский в произошедшем всегда обвиняет общество, или критику, или прессу. Он был твердо убежден, что причина скандала кроется в непонимании художника его современниками.

В мемуарах, которые так и были названы – «Мои современники» («Moi wspólszesni»), Пшибышевский описывает два скандала, участником которых он стал вскоре по возвращении в Польшу. Первый из них был вызван очерком «Конфитеор», а второй связан с любовными отношениями Пшибышевского с женой поэта Каспровича Ядвигой (о том, что она не была его единственной возлюбленной в те годы, в мемуарах не упоминается). Фрагменты, описывающие эти события, построены как доказательства автором его невиновности. В «Конфитеоре» он оправдывает и возвеличивает художника и искусство, ставя их выше религии. Следствием этого манифеста стало «тяжелое недоразумение между обществом и мною!» (Przybyszewski, 1930, 118):

В связи с этим программным манифестом, в котором я и сегодня не изменил бы ни слова, я раскаиваюсь только в том, что в своем слишком юношеском, дерзком высокомерии я бросил в лицо обществу презрительное и оскорбительное слово «мещане!» и этим вызвал возмущение, которого не знали в Польше с тех пор, как Мицкевич судился со своими варшавскими критиками (Там же).

Общество, размышляет далее Пшибышевский, столь же безвинно, как и художник: «Не на общество падает вина за то, что распинают художника, а на “критиков”» (Там же, 119). С одной стороны, Пшибышевский подхватывает топос польской литературы, в которой ответственность за жалкое состояние национальной литературы так часто возлагалась как критику [682], с другой стороны, обращением к понятию вины придает обсуждению скандала новый аспект. Художник, повинующийся лишь своей натуре, невиновен – виноват критик, наводящий порчу на общество. Тема вины художника интересует Пшибышевского в связи с образом гения. Он переосмысляет введенное Нордау понятие «вырождение», придавая ему положительный смысл применительно к гениальному художнику, которого отличает тяга к изысканным наслаждениям на краю гибели, болезненная напряженность нервной системы, неспособной к адекватной реакции на жизнь, разрушительные страсти, в которых радость смешана со страданием, а бессилие с истерикой (Przybyszewskii, 1991, 103). Именно такой гений-вырожденец представляет собой, по Пшибышевскому, антропологическую и культурологическую модель личности, подготавливающей своим существованием более высокую стадию развития человечества. В этом контексте критик, оценивающий поведение гения как скандальное, становится потенциальным убийцей и художника, и общества.

Размышляя о природе скандала, Пшибышевский переключает проблему в иной план, смещает ее: провокация со стороны художника оборачивается атакой на критиков:

Он страшен – этот критик, тем страшнее, что, как правило, уважение к его сединам, тощим икрам и каким-то, когда-то и где-то приобретенным заслугам дает ему возможность провозглашать свое позорное liberum veto. Да! Да! Он мстил мне, оскорбительными словами! (Przybyszewski, 1994, 323).

Пшибышевский считал себя жертвой не своих нервов, как Белый, а своего критика. С его точки зрения, «моя трагедия ‹…› была в том, что я – malgré tout – пытался вдохнуть это знание [знание обнаженной души] в уши глухих» (Там же, 343). То, что Белый считал «трагедией творчества», является у Пшибышевского трагедией конфликта между художником и обществом.