Эжен Фромантен - Старые мастера

Любить то, что похоже, рано или поздно к этому вернуться, пережить себя и найти спасение в портретной живописи — такова была судьба Голландии.

Между тем, к концу XVI века, когда портретисты уже создали школу, стали появляться и формироваться другие художники. С 1560 до 1597 года замечаешь довольно большое число этих новорожденных: это уже наполовину пробуждение. Благодаря множеству противоречий, а следовательно, большому разнообразию талантов, вырисовываются различные направления и бесконечно умножаются пути. Художники испытывали себя во всех жанрах, во всех цветовых гаммах: одни признают светлую манеру, другие — темную. Светлая — защищается рисовальщиками, темная, внушенная итальянцем Караваджо, — колористами. Начинаются поиски живописности, художники вырабатывают правила светотени. Палитра становится свободнее, рука — тоже. У Рембрандта появляются уже прямые предшественники. Жанр в собственном смысле слова освобождается от обязательных методов исторической живописи. Вскоре получит окончательное выражение и современный пейзаж. Наконец, создается особый, почти исторический и глубоко национальный жанр — гражданская картина. На этом приобретении, наиболее совершенном по, форме, заканчивается XVI и начинается XVII век. В жанре этих больших полотен с многочисленными портретами — dоеlеn или regenten-stukken, следуя точному наименованию этих специально голландских произведений, — впоследствии будет найдено нечто другое, но лучшего не будет создано ничего.

Как видите, это только зародыши школы, но самой школы еще нет. В талантах нет недостатка, они в изобилии. Среди этих художников, находящихся на пути к тому, чтобы завершить свое художественное образование и окончательно определиться, есть искусные мастера, найдутся даже одия-два больших живописца. Морельсе, происшедший от Миревельта, Ян Равестейн, Ластман, Пейнас, неоспоримый мастер Франс Хальс, Пуленбург, ван Схотен, ван де Венне, Томас да Кейсер, Хонтхорст, Кейп старший, наконец, Эсайяс ван де Вельде и ван Гойен уже были зарегистрированы в метрических книгах 1597 года. Я привожу имена без всяких пояснений. Вы сами легко узнаете в этом перечне тех художников, чьи имена сохранит история, и, конечно, различите тех, чьи имена представляют лишь отдельные попытки, а чьи предвещают будущих мастеров. И вы поймете тогда, чего еще недоставало Голландии и чем ей непременно нужно было овладеть под угрозой лишиться своих лучших надежд.

Момент был критический. Здесь, в Голландии, при совершенно неустойчивом политическом положении все зависело только от случая. Наоборот, во Фландрии, где наблюдалось такое же пробуждение, была ощутима уже уверенность в жизни, какую Голландия далеко еще не приобрела. Фландрия изобиловала уже сформировавшимися или близкими к этому художниками. Кроме того, и это же время в ней возникала еще одна школа — вторая на период, несколько больший одного века, — столь же блестящая, как и первая, но представлявшая гораздо большую опасность для своего соседа в силу своей новизны и стремления занять господствующее положение. Во Фландрии мы находим более терпимое и более гибкое правительство, старые привычки, устоявшуюся и более сплоченную организацию, традиции, общество. К побуждениям, шедшим сверху, присоединялась потребность в роскоши и, следовательно, более чем когда-либо настойчивая потребность в искусстве. Словом, самые энергичные стимулы и самые серьезные причины влекли Фландрию к тому, чтобы вторично сделаться великим очагом искусства. Не хватало только двух вещей: нескольких лет мира, которого ей предстояло добиться, и мастера — он уже был найден, — чтобы создать школу.

В том самом 1609 году, который должен был решить судьбу Голландии, на сцене появился Рубенс.

Все зависело от политической или военной случайности. Побежденная и покоренная, Голландия должна была бы потерять самостоятельность во всех смыслах этого слова. Но тогда какой задаче служили бы два различных искусства у одного и того же народа и при одинаковом режиме? К чему понадобилась бы самостоятельная школа в Амстердаме? Какова была бы ее роль в стране, обреченной отныне на зависимость от итальяно-фламандского влияния? Какая участь постигла бы эти непосредственные и свободные провинциальные дарования, столь мало подходящие для государственного искусства? Допуская даже, что Рембрандт упорствовал бы в своем творчестве, которое трудно было осуществить вне его собственной среды, можно ли представить себе его принадлежащим к антверпенской школе, которая продолжала бы господствовать от Брабанта до Фрисландии, учеником Рубенса, пишущим для соборов, украшающим дворцы и живущим на пенсию эрцгерцогов?