Эжен Фромантен - Старые мастера

Это уже не рыцари, это — кавалеры. Воины сбросили свои доспехи и шлемы. Теперь это придворные и светские люди в расстегнутых камзолах, в пышных сорочках, в шелковых чулках, в небрежно облегающих фигуру панталонах, в атласных башмаках на каблуках. Это моды и привычки, которым следовал он сам, и он, как никто, был призван к тому, чтобы изображать их во всем совершенстве светского идеала. В пределах своей манеры и своего жанра, благодаря необычайному сродству своей натуры с духом, потребностями и элегантностью своей эпохи ван Дейк не уступает никому в искусстве писать современников. Его портрет Карла I по глубокому проникновению в сюжет и в характер модели, по интимности и благородству стиля, по красоте, присущей решительно всему в этом выдающемся произведении, по характеристике лица, по рисунку, колориту, по исключительно изысканному и верному соотношению валеров, по качеству работы, — портрет Карла I, говорю я, беря наиболее известный во Франции пример его творчества, — выдерживает любые сравнения.

Его тройной портрет в Турине — того же порядка и значения. В этом отношении ван Дейк сделал больше, чем кто-либо после Рубенса. Он дополнил Рубенса, прибавил к его наследию портреты, безусловно достойные учителя, а подчас превосходящие рубенсовские. Своими самобытными портретами он внес лепту в создание нового искусства.

Впрочем, ван Дейк сделал еще больше — он породил целую иностранную школу — английскую школу. Рейнолдс, Лоренс, Гейнсборо, я сказал бы, почти все художники, верные английским традициям, и наиболее сильные пейзажисты непосредственно исходят от ван Дейка и косвенно через него от Рубенса. И это его большая заслуга. Поэтому потомство, всегда инстинктивно справедливое, отводит ван Дейку особое место между первыми и вторыми величинами художественного мира. Никому не удалось точно определить его место среди великих людей. И при жизни и после смерти он как бы сохранил привилегию с достоинством стоять возле трона.

В то же время — я возвращаюсь к сказанному — неповторимый гений, неповторимое изящество, неповторимый талант, весь ван Дейк в целом был бы необъясним, если бы не солнечный свет, бросающий на него такие прекрасные отблески. Если бы вы стали искать того, кто научил его этим новым приемам, этому свободному языку, уже не имеющему ничего общего со старым, то вы увидели бы на нем сияние, исходящее откуда-то извне, не от его гения, и в конце концов предположили бы, что, по всей вероятности, где-то рядом с ним должно было светить великое исчезнувшее светило.

Вы уже не назвали бы ван Дейка сыном Рубенса. Вы прибавили бы к его имени: «учитель неизвестен». И тайна его рождения заслуженно привлекла бы к себе внимание историографов.

Гаага — определенно один из наименее голландских городов во всей Голландии и в то же время один из наиболее оригинальных в Европе. Она обладает именно той степенью местного своеобразия, которая придает ей особенную прелесть, и тем оттенком изящного космополитизма, который делает из нее самое удобное место встреч. В этом городе смешанных нравов есть все, и, однако, физиономия его очень индивидуальна. А обширность, чистота, живописность лучшего вкуса и немного высокомерная грация придают его гостеприимству какой-то особый характер исключительной учтивости. В Гааге мы находим легкую на подъем местную аристократию, пришлую аристократию, чувствующую себя здесь прекрасно, внушительные состояния, — добытые в недрах азиатских колоний и прочно тут обосновавшиеся, и, наконец, чрезвычайных послов, время от времени появляющихся в Гааге, и притом чаще, чем это требуется для всеобщего мира.

Я посоветовал бы пожить здесь тем, кто проникся отвращением к большим городам за их безобразие, пошлость, шум, мелочность или тщеславную роскошь, но не возненавидел городов вообще. Что же касается меня, то я избрал бы Гаагу местом для работы или отдыха. Тут я мог бы чувствовать себя прекрасно, дышать чистым воздухом, любоваться прелестными вещами и мечтать о еще более прекрасном, в особенности, если бы у меня появились заботы, хлопоты, личные затруднения, если бы я нуждался в спокойствии, чтобы их рассеять, и в чарующей обстановке, чтобы их умиротворить; я поступил бы так же, как поступает Европа после пережитых ею бурь; здесь я устроил бы свой конгресс.

Гаага — столица, это видно сразу; больше того — королевская резиденция; можно даже подумать, что она всегда была ею. Ей недостает только достойного ее положения дворца, чтобы ее внешний облик соответствовал ее нынешнему назначению. Чувствуется, что Гаага имела штатгальтерами принцев, по-своему походивших на Медичи, что у них было тяготение к царствованию, что они должны были где-нибудь царствовать и что не по их вине это случилось не здесь. Таким образом, Гаага — город, по-королевски изысканный. Она имеет на это право, так как очень богата, и это ее обязанность, потому что там, где все благополучно, прекрасные манеры неотделимы от богатства. Гаага могла бы быть скучной, но в действительности в ней все только размеренно, корректно и спокойно. Ей пристало бы и некоторое чванство, но она ограничивается лишь внешней пышностью и широкими замашками. Город, разумеется, опрятен, но не так, как можно было бы ожидать. Чистота его выражается в том, что улицы его хорошо содержатся и вымощены клинкером; что всюду можно увидеть расписанные особняки, зеркальные стекла, полированные двери, блестящую медь; что воды его каналов безупречно красивы и зелены, зелены от того, что в них отражается вся зелень их берегов и их никогда не загрязняют ни мутный след баржи, ни разносимые на ветру отбросы матросской кухни.