Эжен Фромантен - Старые мастера

И будто бы для того, чтобы еще лучше подчеркнуть неизменность жизни на фоне этой огромной декорации, та же волна, которая не раз была предметом изучения, продолжает равномерно бить в равнодушный берег, спускающийся ей навстречу. Волна развертывается, катится и умирает все с тем же прерывистым и однообразным шумом, в котором не изменилась ни одна нота с тех пор, как стоит мир. Море пустынно. Вдали надвигается гроза, и горизонт заволокло набухшими, серыми, неподвижными тучами. Вечером будет сверкать молния, а завтра, будь живы Биллем ван де Вельде, Рейсдаль, не боявшийся ветра, и Бакхейзен, хорошо передававший только ветер, они пришли бы наблюдать дюны при зловещем освещении и Северное море в минуту гнева.

Вернулся я другой дорогой, доехав вдоль нового канала до Принсессе-Грахт. В Малиебане были скачки. Народ по-прежнему толпился под сенью деревьев, вплотную к темной стене листвы, как будто нетронутый газон ипподрома был редкостного качества ковром, который нельзя было топтать.

Будь здесь немного меньше толкотни и всего несколько черных ландо под высокими деревьями, я бы мог вам описать увиденную своими глазами одну из прекрасных картин Паулюса Поттера, будто вышитых терпеливой иглой и искусно оттененных синевато-зелеными полутонами, — одну из тех картин, какие он создавал в дни сосредоточенного труда.

Голландская школа возникла в первые годы XVII века. При некотором злоупотреблении датами можно было бы установить день ее рождения.

Она — последняя, быть может, самостоятельная и, уж конечно, наиболее самобытная из великих школ. Перед нами два весьма родственных явления, возникших одновременно при одних условиях: новое государство и новое искусство. Уже не раз говорилось, причем очень убедительно и красноречиво, о происхождении голландского искусства, о его характере, целях, средствах, своевременности его возникновения, быстром росте, новизне и своеобразии и особенно о той внезапности, с какой оно, уже на следующий день по заключении перемирия, появилось на свет вместе с самой нацией, свидетельствуя о живом и естественном расцвете сил народа, увидевшего счастье в жизни и стремящегося познать себя как можно скорее. Поэтому я только мимоходом коснусь исторической стороны предмета, чтобы скорее перейти к тому, что для меня важнее всего.

Голландия никогда прежде не выделялась обилием национальных живописцев, и, быть может, именно в силу этой былой скудости она могла позднее насчитать столь большое количество художников, и притом, несомненно, своих собственных. До тех пор, пока она была слита с Фландрией, именно Фландрия мыслила, создавала и писала за нее. Голландия не имела ни своего ван Эйка, ни своего Мемлинга, ни даже своего Рогира ван дер Вейдена. Лишь на мгновение падает на нее отсвет брюггской школы; она может гордиться тем, что в начале XVI века произвела на свет своего местного гения — живописца и гравера Луку Лейденского. Но Лука Лейденский не создал никакой школы: эта вспышка голландской жизни погасла вместе с ним. Как и Дирк Баутс из Харлема, почти что теряющийся в стиле и манере первоначальной фламандской школы, так и Мостарт, Скорель, Хемскерк, несмотря на все их значение, не являются индивидуальными талантами, отличающими и характеризующими страну.

Впрочем, тогда итальянское влияние одинаково захватило — от Антверпена до Харлема — всех, кто владел кистью. И это было одной из причин того, что границы стирались, школы смешивались, художники теряли свое национальное лицо. Не осталось в живых даже ни одного ученика Яна Скореля. Последний, самый знаменитый, величайший портретист, который вместе с Рембрандтом и наряду с Рембрандтом составляет гордость Голландии, художник, одаренный мощным талантом, прекрасно образованный, разнообразный по стилю, мужественный и гибкий по натуре, космополит, утративший все следы своего происхождения и даже свое имя, — Антонис Мор, или, вернее, Антонио Моро, Hispaniarum regis pictor, как он себя называл, умер после 1588 года.

Оставшиеся же в живых живописцы почти перестали быть по духу своего творчества голландцами; они не были ни лучше организованы, ни более способны обновить школу. Это были: гравер Гольциус, Корнелис Харлемский, подражавший Микеланджело, Блумарт, приверженец Корреджо, Миревёльт, хороший художник-физиономист, искусный, точный, лаконичный, немного холодный, вполне современный, но мало национальный. И все же только он один не поддался итальянскому влиянию. При этом, заметьте, он — портретист.