Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Иконоборцы вернулись – с князьями Церкви и архитекторами, с реставраторами и муниципальными советами…

Опять вхожу в церковь; я искал и вновь обрел радость, которую мне всегда доставляет эта мягкая борьба мрака и мистического света. – Я хочу вновь пережить этот миг…

…Моя мысль, убаюканная пением, колышется и разворачивается, словно зачарованная змея, дивясь в первую очередь теням. Стоит переступить порог, и меня подавляет одно-единственное впечатление: чувство грандиозности в умело упорядоченной и углубленной ночи.

Но вот, в глубине, свет пробивает окна в стене мрака. Я начинаю видеть.

Там светильники, подобные огненному венцу из духовных цветов, что горят неколебимым пламенем.

Колонны являются мне в своем безмятежном порядке; чем ближе, тем степеннее. Удаляются, когда я прохожу мимо, расцвечиваются всеми цветами радуги на темном фоне и возвращаются с другой стороны, подобные, но никогда не одинаковые, потому что я вижу их с разного расстояния. Мне чудится, будто я любуюсь шествием белых дев, которые проходят совсем близко от меня, следуют дальше, исчезают и появляются снова, исполнив ритуал. – Все наполнено жизнью, одновременно человеческой и священной, в этом дивном искусстве. И какими простыми средствами достигнуты столь сложные впечатления!

Мои глаза освоились. Открылся реальный порядок вещей. Но и в реальности поэзия ничего не утратила.

Витражи в глубине апсиды словно безмятежные звезды на небосводе. – Когда витражи настоящие, они наводят также на мысль о цветах, о настоящих цветах.

Как сладостна тень! Чудится, будто она убаюкивает песнопения, доносящиеся из хоров. А расстояние превращает витражи в чуть размытые фрески.

Какая гармония! Как хотелось бы унести ее с собой, чтобы защититься от бессмысленной враждебности мира!

Неколебимый свет озаряет пространство, и я различаю толпу верующих.

Появляется какая-то женщина, юная, трепещущая под своим длинным черным покровом; колыхание одежд постоянно меняет ее зыбкий очерк. Другая, рассеянная и прелестная, шевелит губами; я не уверен, что это молитва. Время от времени в толпе возникают перекрестные потоки, сквозь нее быстрым шагом проходят женщины, подобные стрелам самой благодати.

Уже давно слышны далекие движущиеся голоса; они чередуются, сплетают свой ритм, приближаются. Идет процессия, вот она.

Сначала трое юношей, грациозных, словно музы. Один держит крест, двое других подсвечники; в их движениях те же кротость и твердость, что запечатлены на тимпанах. Облачение, к счастью, тоже старинное, и неспешные строфы молитвы перекликаются с его складками.

Потом юные девушки, которых ведет монахиня, великолепная человечья особь – суровая, прямая и прекрасная, как кариатида долга.

Нечего сказать о мужчинах, священнослужителях с заурядными чертами, с замкнутой физиономией, отталкивающей всякую симпатию. Отмечаю лишь в их группе двоих мальчиков-певчих постарше, размахивающих кадилами: сколько размеренности, сколько сдержанности в их благостных жестах!

Великий миг: эта толпа всю свою душу вкладывает в молитву – в пение библейских стихов, антифонов, речитативов. С виду она нема, но она отдала свой голос. Взрослый и ребенок обращают его к небу ради всех в дивных песнопениях, которые сами подобны горельефам храма, где им внемлют выстроившиеся под дугою свода святые.

Как они любят скульптуру, эти соборы! Они пробуждают у женщин вкус к красивым драпировкам, советуют им добиваться от складок не только жесткости, но и красоты: ибо простота и целомудрие – старшие сестры красоты, и соборы знают это.

Разве все здесь – не великолепная хвала женщине, высказанная пластичным языком камня? И если первой тут почтена Пресвятая Дева, то не она ли открывает нам врата весны? Не через нее ли мы открываем вселенную?

Вы когда-нибудь останавливались в ошеломлении, с замершим умом и сердцем, обнаружив этот шедевр – молящуюся женщину? Женщина никогда не теряет линию – основу прелести, дарованной ей Богом и которая всегда придает ей что-то сверхъестественное, внушая нам желание увенчать ее. Ах! Те, кто до дна постиг самое таинственное из самых сокровенных наслаждений, вполне знают, что в женщинах есть какая-то запредельность и что в этой запредельности женщина опять владеет нами! А заметив в церкви ту молящуюся женщину, не удалились ли вы и не приблизились ли снова, незаметно, чтобы исподтишка насладиться этим счастьем, чтобы полюбоваться этой позой, столь совершенно гармонирующей со всем нефом – пространным обрамлением, предназначенным для этого единственного портрета? И сможете ли вы сказать, что эта женщина и ее природный гений уступают какому угодно из самых неоспоримых чудес искусства? Разве сама она не совершенство архитектуры? Разве храмовые колонны не составляют ее свиту, подобно прекрасным деревьям в саду любви?