Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

– Вот пример, который, как и «Кораблекрушение» [из «Дон-Жуана»], подтверждает ваши слова.

Конечно, необходимо прочесть «Божественную комедию», чтобы представить себе причины и условия мученической драмы Уголино, но даже если не знать дантовских терцин, и то невозможно остаться равнодушным к ужасным внутренним терзаниям, исказившим его черты.

– По правде сказать, если литературный сюжет достаточно известен, художник может интерпретировать его, не боясь быть непонятым, – заметил Роден. – Но, по-моему, все же лучше, когда творения художника или скульптора интересны сами по себе. Искусство в состоянии возбуждать мысли и мечты, не прибегая ни в коей мере к помощи литературы. Вместо того чтобы иллюстрировать сцены из поэм, можно прибегнуть к прозрачным символам, вовсе не подразумевающим письменного текста.

Таков в целом мой метод, и мне он весьма подходит.

Хозяин мастерской указал на окружавшие нас статуи: работы Родена на своем немом языке подтверждали сказанное их создателем. Я увидел, что здесь собраны копии наиболее концептуальных произведений скульптора.

Я принялся разглядывать их.

Меня привлекла восхитительная копия роденовской «Мысли», выставленной в Люксембургском дворце.

Кто не помнит этой оригинальной вещи?

Это головка женщины, совсем юной, хрупкой, с чертами удивительно нежными и тонкими, почти бесплотными. Она склонилась, окруженная ореолом грез. Оборка легкого чепчика? Вокруг ее лба она кажется крыльями этих грез. Но ее шея и подбородок вырастают из массивной грубой мраморной глыбы, как из шейной колодки, от которой невозможно освободиться.

Этот символ нетрудно расшифровать. Ирреальная Мысль рождается в недрах косной материи, озаряя ее отблеском своего сияния, но тщетно пытаться высвободиться из тяжких оков действительности.

Я перевел взгляд на «Иллюзию, дочь Икара [107]».

Это воплощение ангельского очарования юности. Он парил на своих больших крыльях, как вдруг жестокий порыв ветра прибил его к земле так, что чудное лицо ударилось о скалу, но крылья уцелели и еще трепещут в пространстве. Поскольку Иллюзия бессмертна, она вскоре возобновит свой полет, чтобы вновь и вновь, как и в первый раз, разбиваясь, обагрять кровью землю. Неистребимость надежд и вечное крушение Иллюзии.

Теперь я сосредоточил внимание на третьей скульптуре – «Женщина-кентавр».

Сказочное создание – человеческие голова и торс отчаянно стремятся дотянуться до недостижимой цели, протягивая к ней руки, но задние ноги прочно, как аркбутаны, упираются в почву, а неповоротливый конский круп, глубоко увязший в грязи, сопротивляется изо всех сил. Ужасающее разделение двух натур, составляющих бедного монстра. Образ возвышенной души, чьи высокие порывы увязают в тине плоти!

– В подобных сюжетах мысль, как мне кажется, улавливается без труда, – заметил Роден. – Они без всяких внешних импульсов возбуждают воображение зрителя и, не сковывая его, обеспечивают свободный полет фантазии. В этом, по-моему, и состоит роль искусства. Создаваемые им формы служат лишь предлогом для бесконечного развития чувства.

В этот момент я оказался перед мраморной группой, изображавшей Пигмалиона [108]и изваянную им статую. Античный скульптор страстно обнимал свое творение, и статуя оживала под его прикосновением.

Роден неожиданно заговорил:

– Вы будете удивлены. Я должен показать вам первый набросок этой композиции.

С этими словами он подвел меня к гипсовому слепку.

Я и вправду удивился. То, что предстало передо мной, не имело ни малейшего отношения к мифу о Пигмалионе. Мохноногий фавн с рожками пылко прильнул к трепещущей нимфе. Совершенно иной сюжет, хотя очертания групп были схожи.

Роден, казалось, наслаждался моим немым изумлением.

Превращение сюжета меня сильно озадачило. Это опровергало все слышанное и виденное мною ранее, доказывая, что мастер способен отнестись к трактуемому им сюжету с очевидным равнодушием…

Роден поглядывал на меня почти насмешливо.

– В общем-то, не стоит придавать трактуемым сюжетам чрезмерного значения, – заявил он. – Без сомнения, сюжет играет определенную роль, он способен привлечь зрителя, но главная забота художника – это передача живой игры мышц. Все прочее не столь важно.

И, заметив мое замешательство, внезапно бросил:

– Не думайте, мой дорогой Гзель, что последние мои слова противоречат сказанному мной ранее.

Мое суждение о том, что ваятель может ограничиться воплощением трепещущей плоти, не отвлекаясь на сюжет, не означает, что я исключаю из процесса работы мысль; если я заявляю, что можно обойтись без поиска символов, сие не значит, что я являюсь поборником искусства, лишенного духовного содержания. Ведь, по правде говоря, все есть идея, все есть символ.