Том Маккарти - Тинтин и тайна литературы

И тут мы подходим ко второй претензии. «Вычитывание» из текста любой заранее заданной ситуации не только исключает все остальные подразумеваемые ситуации, но также, что еще серьезнее, упускает из виду постоянное «повторное инфицирование» внутри произведения – инфицирование, которое и есть произведение, логика запутанного наслаждения, даруемого произведением. По мере развития «Приключений Тинтина» структуры повторяются, «разносятся» разнообразными контекстами и попутно мутируют, словно могучий вирус, сам себя стимулирующий при распространении. Абрахам и Тёрёк подчеркивают, что криптонимы не просто «описывают» тайный фетиш, а сами становятся фетишем, требуют, чтобы их повторяли. Если творчество Эрже и содержит криптомеханизмы, еще не факт, что оно всего лишь утаивает нечто ради его обнаружения. На оборот, Эрже продолжает возводить крипты. Если Тинтин разоблачает одну шайку и находит один передатчик, крипта просто перемещается и начинает трансляцию из нового пункта: из Южной Америки, Шотландии, Центральной Европы, с модели парусника, из космоса. Мы не можем не сделать из этого вывод. Что же это за вывод? Сколько бы мы ни анализировали «Приключения Тинтина», цикл ни капли не объяснит «психологию» ни капитана Хэддока или Тинтина, ни Дюпона и Дюпонна, ни Лакмуса, ни Эрже. Однако, используя невероятно динамичный комплекс наслоений и перекрестных шифров, он транслирует пульсирующие последовательности знаков, которые отзываются эхом намного более сложным, чем может расслышать простой смертный, и, даже звуча в полную силу, сами себя шифруют заново.

Крипта участвует в творческом процессе, не в процессе психоанализа. Она на стороне патологии, а не на стороне лекарства. В конце 1950-х, когда Эрже начали сниться кошмары о бесконечных белых просторах, он пошел к психоаналитику. Психоаналитик велел ему бросить писать. Эрже бросил ходить к психоаналитику и начал работать над «Тинтином в Тибете», изобилующим снежными просторами. Что самое интересное в шифре, который Эрже упрятал в своем имени? Не столько связь с конкретной семейной историей, сколько то, как воплощается в нем финт, стоящий за произведением, за шедевром: «шаг вперед и шаг назад» крипты – нанесение и стирание знаков – распахивает пространство произведения. Ретроактивные движения обращаются в акты письма. И в акты чтения. Сначала появляется крипта, и только затем – возможность поместить в нее (или приписать к ней) мертвеца. Засунуть мертвеца в крипту – это же стратегия противников Тинтина, которые пытаются замуровать главного героя и других персонажей. Пусть египтологи, жертвы этой стратегии в «Сигарах фараона», послужат читателям – и не только читателям Эрже – наглядным предостережением: «Усердная интерпретация на грани мумификации опасна!»

У Тинтина есть одно замечательное свойство: сколько бы раз его ни пытались запереть в гробнице, забинтовать, как мумию, облачить в смирительную рубашку, он всегда сбегает, а совершив побег, возвращается к врагам «за добавкой» и снова сбегает. Причем, в отличие от Саркофагуса, уныло рисующего знаки Ки-Осха, Тинтин не повторяет один и тот же шифрованный знак – а несет знак в другие места, чтобы тот мог мутировать и повторяться в более изощренной форме снова и снова.

Тинтин сбегает всегда. Просто не может поступить иначе: его дожидается верная рация, он должен реабсорбировать очередную волну радиограмм. Всякий раз вместе с ним сбегает «письмо» (как называл это Барт), а за беглым письмом непременно должно увязаться и настоящее чтение. Тинтин («журналист») отдает себе отчет, что его «прочтут». Даже на поверхности Луны он оставляет послание «тем, кто однажды пойдет по нашим стопам». На ракете Тинтин – радист, а значит, сознает, что его сообщения, его радиоволны поплывут в бесконечные космические дали. Кто знает, куда попадут эти сигналы и как в итоге изменится их смысл?

Бальзаковский Сарразин влюбляется в оперную певицу. Впервые услышав ее голос в римском театре Арджентина, он невольно вскрикивает, охваченный желанием броситься на сцену, к примадонне. Сам себя не помня, он вскакивает с места, выходит на улицу, прислоняется к колонне: ноги его не держат. «Он пережил такое наслаждение или такую муку, что жизнь ушла из него, как вода из опрокинутого толчком сосуда», – пишет Бальзак. Вернувшись домой, он начинает рисовать певицу по памяти – с лихорадочной быстротой, вновь и вновь, – а позднее лепит ее статую. На следующий день он арендует на весь сезон ложу, которая ближе всего к сцене. Через несколько вечеров певица обращает на него внимание; через посредницу налаживается контакт, и запускаются механизмы, которые приведут Сарразина к краху, сделают его одновременно всеобщим посмешищем-простофилей и жертвенным животным.