Зигфрид Кракауэр - Орнамент массы (сборник)

Неизвестный фотограф. Летний день на одной из крыш Берлина с газоном (фрагмент). 1926 г.

Но что если не давать себя загнать? Тогда скука – это единственное подобающее занятие, ведь она предлагает известные гарантии в том смысле, что позволяет, если можно так выразиться, самостоятельно распоряжаться собственным существованием. Если бы человек не скучал, он бы, возможно, не существовал вообще и тем самым стал бы еще одним предметом для скуки, что мы и утверждали вначале. Он светился бы над крышами или наматывался на катушку наподобие кинопленки. Но если ты и в самом деле существуешь, для тебя не остается ничего другого, как испытывать скуку от вездесущего нечленораздельного гвалта, который никому не дает проходу, – и в то же время ты можешь обрести себя посреди этой галдящей жизни в качестве человека скучающего.

Солнечным днем, когда все пребывают под открытым небом, самое подходящее занятие – бродить по вокзалу или, на худой конец, остаться дома, задернуть шторы и, лежа на диване, предаться скуке. Охваченный tristezza [31], заигрываешь с идеями, которые в ходе этого процесса начинают казаться заслуживающими внимания, или обдумываешь разные проекты, беспричинно претендующие на серьезность. Очевидно, что человек скорее склонен ничего не делать, чем согласиться остаться наедине с собой, не ведая, чем бы заняться – растрогаться ли стеклянным кузнечиком, который не может прыгать, потому что он стеклянный, или экстравагантностью маленького кактуса, которому наплевать на собственную странность. Легкомысленный, как и эти изящные создания, человек преисполнен беспокойства, лишенного всякой цели, страстного желания, которому не суждено реализоваться, и усталости от всего, что наличествует, не являясь при этом подлинно существующим.

Однако, если набраться терпения, того самого, что свойственно законной скуке, можно испытать почти неземное блаженство. Перед глазами встает пейзаж, на котором гордо расхаживают пестрые павлины, а на лицах людей начинает проступать душа, и – глянь-ка! – подобным же образом распускается и твоя собственная душа, и ты восторженно называешь по имени то, чего тебе всегда недоставало: Великая Страсть . О если бы эта страсть засияла кометой, снизошла на тебя, на других людей, на весь мир наконец – эх, скуке пришел бы конец, и все, что есть, стало бы…

Но люди остаются лишь отдаленными подобиями самих себя, а великая страсть гаснет на горизонте. И пребывая в скуке, которая все никак не проходит, продолжаешь вынашивать в голове всякие пустяки – такие же скучные, как и этот.

1924

В одном из самых известных берлинских увеселительных заведений я недавно видел человека, который открыл нечто вроде офиса прямо в ресторане. Чтобы дать представление о том особом удовольствии, которое он себе устроил, необходимо упомянуть, что ресторан и сам устроен как огромное предприятие. На каждом из многочисленных столов находятся:

телефонный аппарат, который служит для связи прочих столов с внешним миром;

пневмопочта, позволяющая посетителям осуществлять письменный обмен мнениями;

сигнальное устройство, с помощью которого можно официально заявить, что сидящие за столом требуют: а) танцора, б) танцовщицу, в) чтобы их не беспокоили.

Короче говоря, технические приспособления настолько совершенны, что сделали бы честь дирекции какого-нибудь концерна. Их главные задачи, без сомнения, состоят в том, чтобы снимать напряжение с утомленных дневными заботами посетителей, для которых развлекаться обычно выходит себе дороже; создавать у мелких служащих иллюзию, что они сами себе начальники; освобождать публику от страха перед аппаратурой, которая обычно выглядит не безобидной игрушкой, но серьезным прибором. О том, насколько хорошо выполняют они эти задачи, свидетельствует ажиотаж, что каждый вечер царит в ресторане. Не в последнюю очередь вызван он световыми потоками, постоянно окрашивающими зал в новые цвета и дающими впечатление о райском великолепии, в котором когда-нибудь будут жить люди в мирном соседстве с расколдованными силами техники.

Тот человек воспринимал все эти аппараты совсем не так, как следовало. Он не качался на волнах иллюзии, но и не забавлялся с сигналами, не давал световым потокам себя подкупить. Как раз наоборот, он подошел к развлечению со всей серьезностью, и именно эта серьезность стала для него развлечением. Почти все время он сидел за столом один. Пробор у него был ровно посередине, брови – два полукруга, а щеки книзу становились все толще, как у многих куда более успешных господ между сорока и пятьюдесятью. И даже когда время от времени он подкреплялся глотком шампанского – а менее успешные могут удовлетвориться кофе, пивом или же лимонадом, – он ни на минуту не прерывал свою деятельность, к которой его, очевидно, обязывала профессия. Он не обращал внимания на танцующих, он пребывал в своей конторе. Он телефонировал. С выражением лица измученного заботами служащего, ожидающего претензий от какого-нибудь равнодушного клиента, он брал трубку и слушал. Вопреки ожиданиям речь, похоже, шла о выгодном контракте, потому что обвисшие щеки заметно налились, а пробор блестел от благодушия. Между тем в сетку пневмопочты упали два послания; он пару минут не обращал на них никакого внимания, чтобы придать лицу выражение еще большей важности, без которого в жизни ничего не добиться. Первое послание настолько его расстроило, что было порвано. Он покачал головой и поднял брови, по лбу концентрическими кругами пошли складки, почти геометрическое воплощение деловитого недовольства. К еще более решительным мерам его сподвигло второе письменное распоряжение. Удостоверившись по телефону о местонахождении отправителя, он сначала вел бесконечные переговоры, а после занялся обширной корреспонденцией, рассылая ее пневмопочтой. Пока он писал, накрытый стол походил на письменный, с бесконечными ящичками и перегородками.