Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Поль вон Сомер. Портрет Уильяма Герберта, графа Пембрук.1617. Королевская коллекция, Лондон

Отметим известное сходство историй «придворных» романов Анны Вавасур и Мэри Фиттон в обоих случаях порожденные ими скандалы приносили серьезные «репутационные издержки» их мужским участникам, «выталкивая» их из публичного пространства и надолго перекрывая возможности сделать карьеру при дворе, женщинам же удавалось «стабилизировать» ситуацию и выйти замуж, хотя в обоих случаях в глазах общества такое замужество было все же мезальянсом. Но сам этот факт довольно ясно указывает на то, что в сознании эпохи за женщинами было закреплено пространство частой жизни, которую общество той поры склонно было регулировать и регламентировать заметно меньше, чем жизнь публичную – иначе говоря, «что дозволено в поместье, не дозволено в столице». С другой стороны, характерно, что количество скандальных внебрачных связей при дворе заметно возрастает к концу елизаветинского царствования. Видимо, связано это с тем, что «близкий круг» елизаветинских придворных, определявший политику страны, почти окончательно сложился к 1580-м годам, и после этого молодые люди из старых родов, приезжавшие ко двору, не видели для себя серьезных карьерных перспектив, и, соответственно, не были склонны строить свое поведение в соответствии с жесткими правилами, которых придерживалось предшествовавшее поколение.

О различии двух эпох – елизаветинской и якобитской – весьма красноречиво говорит список книг, выходивших с посвящением монарху: в последние три года елизаветинского царствования из 15 произведений, чьи авторы адресовали свой труд самой королеве, большая часть посвящена истории и юриспруденции и всего лишь 3 – религии; соответственно за первые 3 года правления Иакова ему адресовано 95 изданий (сказывается эйфория нового царствования), из которых 43 – религиозные трактаты. [510]

И точно так же, характерным образом, упоение многообразием и грандиозностью мира внешнего (которое порой сродни пушкинскому трагическому упоению «бездны мрачной на краю») у старших елизаветинцев: Рэли, Спенсера, Шекспира, у их продолжателей: Донна, Герберта и др., замещается рефлектирующим вниманием к миру внутреннему и к метафизике. На смену экспансии внешней приходит «экспансия внутренняя», когда встает вопрос о границах частного мира личности.

Одним из «универсальных» культурных кодов эпохи, позволявших связать внешнее и внутреннее, был язык алхимических описаний, основанный на параллелизме микро– и макрокосма.

К сравнениям из области алхимии прибегали поэты и авторы трактатов по риторике, [511]политики и и проповедники. Сам Донн, будучи настоятелем собора Св. Павла, порой говорил со своими прихожанами на языке алхимии, как в этом пассаже из проповеди, прочитанной на тему 9-го стиха из 50, покаянного псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега»:

Потому Давид, который был металлом, семижды испытанным пламенем, желая стать золотом, что пойдет в сокровищницу Господа, мог понять, что при трансмутации металлу не достаточно пройти через стадию кальцинации или растворения… или омовения, что отделит шлак от чистой сущности, и даже трансмутации, которая металл облагородит, – мало: необходима фиксация, закрепление, дабы металл не ушел паром и не стал ничем, не вернулся бы в прежнее низкое состояние. Так познал он, что мало одного растворения, мало расплавиться в слезах, мало омовения и трансмутации, которой достиг он этим очищением и омовением, – нужна фиксация, закрепление… [512]

Сам факт употребления алхимической образности в проповеди показывает, насколько понятен был в ту эпоху символический язык алхимии даже вполне рядовым прихожанам собора Св. Павла. И действительно, в конце XVI – начале XVII в. европейские типографии выдают из-под пресса множество алхимических и герметических трактатов и компендиумов – всевозможные Ars Chemica, Museum Hermeticum, Rosarium Philosophorum и т. п. Лучшие умы Европы: Пико делла Мирандола и Марсилио Фичино, Джордано Бруно и Ян Коменский, Кеплер и Ньютон, Роберт Фладд и Джон Ди – наперебой рассуждают о герметической философии и Камне философов, символизме Каббалы и алхимических фигурах. [513]В бумагах Государственной Канцелярии Ее Величества королевы Елизаветы I содержится более 30 документов, посвященных работе алхимиков при королевском дворе, – работе, пользовавшейся высочайшим вниманием и покровительством. Следы этого «алхимического бума» обнаруживаются и в литературе, причем не только на уровне простых упоминаний алембика или Меркурия философов, но в сложных и прихотливых сравнениях и образах.