Владимир Малышев - Петербургские тайны. Занимательный исторический путеводитель

В русской истории такого еще не было – впервые, как это бывало в Древнем Риме, велено было поставить памятник при жизни героя. Но памятник полководцу, как ни торопил император, прижизненным не стал. Суворов умер почти за год до его открытия. Открытие монумента состоялось на Марсовом поле в годовщину смерти Суворова, 5 мая 1801 года, в торжественной обстановке под троекратный оружейный салют. Выстроенные вокруг гвардейские полки склонили знамена, проходя торжественным маршем мимо статуи, а «генералитет и прочие чины сделали алебардами честь сему монументу». В 1818 году по предложению архитектора Карла Росси памятник был перенесен на новое место – к Троицкому мосту.

И если раньше памятник стоял лицом к Марсову полю, на котором проходили воинские смотры, учения и парады, то теперь его повернули к нему спиной. В результате в народе родилась язвительная эпиграмма: «Не хвастай, государь, своим ты вахтпарадом, Суворов не глядит, отворотившись задом».

В годы блокады памятники Ленинграда спасали, как могли. Многие вывезли, другие укрыли мешками с песком, засыпали землей, прятали в подвалах. Скульптуры-памятники оградили деревянными футлярами и засыпали песком. Позолоченные купол Исаакиевского собора и шпиль Петропавловского закрасили серой краской, а для шпиля Адмиралтейства сшили специальный чехол. Были построены защитные укрытия для египетских сфинксов у Академии художеств. Конные группы Клодта сняли с постаментов и зарыли в траншеях на территории бывшего Аничкова дворца. В траншеях Летнего сада укрыли мраморные статуи, а также памятник Петру I перед Инженерным замком. А вот памятник Суворову снят не был, остался открытым, ничем не защищенным. Так он и простоял всю блокаду на своем пьедестале, обдуваемый дующими с Невы и Марсова поля ветрами, грозно подняв к небу бронзовый меч, словно бросая вызов врагу и воющим над городом сиренам. В годы блокады не были укрыты и другие монументы русским полководцам – стоящие возле Казанского собора памятники Кутузову и Барклаю де Толли, а также монумент героям-морякам миноносца «Стерегущий», что на Петроградской стороне. И вот что удивительно: за все 900 дней блокады, когда Ленинград нещадно бомбили и обстреливали – были разрушены 187 зданий из 300, состоявших под охраной, – в них не попал ни один снаряд, ни один осколок от падавших по соседству бомб! Не случайно в народе стали поговаривать, что, пока бронзовые полководцы и герои стоят на страже, город не будет сдан врагу. Так и произошло.

Любопытно, что в самом начале войны, когда памятники стали укрывать, то, по свидетельствам очевидцев, защитные работы развернулись поначалу и на монументе Суворову. Вокруг него уже построили леса, готовились засыпать песком, но потому все убрали. Почему? Не успели второпях? Свою версию случившегося приводит в книге воспоминаний популярный в прошлом писатель Л. Пантелеев, переживший в Ленинграде самую страшную первую блокадную зиму. «Шел по улице Халтурина, – пишет он. – Не доходя площади, у ограды Мраморного дворца, вижу – толпится народ. Проталкиваюсь и еще издали слышу взволнованный и торжественный стариковский голос. Высокий густобровый старик с белоснежной «скобелевской» бородой, опираясь, как на пастуший посох, на старенький, видавший виды бердан (сторож или дворник, по-видимому), не без удовольствия и не в первый раз, вероятно, рассказывает окружившим его людям историю.

– И вот стали его, батюшку, развинчивать; стали его электрическим током на мелкие части пилить, чтобы потом унести в безопасное место и там схоронить, значит, как лериквию, то есть как великую святыню. И только стали ему бронзовое плечико подпиливать – вдруг это он, Александр Васильич то есть, голову свою чуть-чуть набок повернул, бровью сердито повел и – мастеру, который к нему ближе других стоял, говорит… Конечно, не так чтобы очень громко, но все-таки самым настоящим живым человеческим голосом… И главное – с обидой, с большой обидой в голосе промолвил: «В уме ли ты, говорит, братец?! Очухайся! Постыдись! Меня ли, Суворова, полководца, потащите в убежище, где лишь малые дети и дряхлые старичишки от вражеских ядер укрываются? Неужто я, говорит, сам не сумею за себя постоять, я, кого и доныне отечество прославляет и с кого даже безусые новобранцы пример берут, как, значит, следовает воевать за отечество… Не обижай старика, не надо, говорит, оставь меня… уйди!»