Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Для работающего писателя друзья, родственники – тоже беда. По меньшей мере, моих родственников – тех, которых я неловко, скрепя сердце и вынужденно признаю родственниками, – в годы моего самого очевидного успеха я стал ненавидеть. Каждый из моих родственников принимался разыгрывать что-то эмоциональное, чувствительное. Или что похуже… Вы ведь в последние две недели увидели кое-что в этом роде, не так ли? Новая жизнь в обеденном зале Йеля. Зависть, обида, лесть.

Думаю, я совершенно уверен в том, что у меня есть качества, о которых вы так естественно пишите, если такие качества вообще есть… Итак, прошу вас: не позволяйте ни себе, ни какому-нибудь из ваших безумных друзей, любовников или критиков создавать какие-то серьезные или длительные сомнения на этот счет… Делайте свое дело, пишите так, как вам нравится и старайтесь, из всех сил старайтесь проявлять хладнокровие по отношению ко всему остальному. Не позволяйте никому в прессе нажимать на ваши тайные кнопки. Пусть никто в мире не сможет огорчить вас или беспорядочно досаждать, докучать вам. Или, что так же, а, может быть, и более важно, не позволяйте чьему-либо мнению или суждению о ваших произведениях приводить вас в беспорядочную радость .

Я – своего рода пятидесятитрехлетний слюнтяй, к тому же затворник и отшельник.

Я люблю (или любил) играть на бильярде.

Если вам нравится обращаться ко мне как к м-ру Сэлинджеру, пожалуйста, обращайтесь формально – или как вам будет угодно, однако почти все, кроме меня самого, зовут меня Джерри.

Быть настоящим трудно, но земляки используют возможность просто общаться по почте так же хорошо, как и все прочие.

Один из моих интересов, страстей, если угодно, – Медицина, все, что касается исцеления, восстановления или компенсации распада тела… Оба ребенка очень опытны в пересказе мне симптомов – подробном, действительно тщательным перечислением симптомов. Это ужасно трогательно или, по меньшей мере, представляется трогательным, когда я достаточно отключен для того, чтобы мыслить таким образом. В конце концов, возможно, будет что-то одно полезное, что я смогу дать им.

Вас, возможно, интересует, зачем автор художественных произведений многие годы занимается философией медицины и терапией. Я, более или менее, сделал то же самое с некоторыми аспектами религиозной философии, мистицизма и кое-чего еще. Иногда эти занятия уводят меня от творчества на долгие месяцы и даже на год, а то и два, и это меня беспокоит, но не всегда. Кто-нибудь мог бы бойко сказать, что все перерывы в привычном порядке работы, вероятно, «кармические». Богу известно, что я в жизни использовал, злоупотреблял этим блестящим и по-настоящему опасным словом и даже утопал в нем. Но оно сейчас не пришло мне в голову, чему я рад и от чего испытываю облегчение – мне, кажется, лучше всего живется тогда, когда я позволяю своему уму освободиться от всех привлекательных слов из дальневосточного глоссария, как бы чудесны и уникальны ни были эти слова.

Мне очень понравилось все ваше письмо, а также понравилось направление вашей мысли, то, как работает ваш ум. Одна из причин того, что я не мог написать вам в конце недели письмо, которое можно было бы послать по почте, такова. Я поймал себя на мысли: я пишу вам так, словно мы одного возраста, учились в одно время, прошли одни и те же войны, браки и читали одни и те же книги. А вы на самом деле восемнадцатилетняя девушка, хотя и непохожая ни на кого.

Думаю, что нет предела тому, что вы, Джойс, сможете сделать в жизни, если захотите.

И последнее: постановка «Меры за меру», должно быть, оказалась большой нагрузкой для вас [522]. Она не могла быть более созвучна 1972 году, более соответствовать ему. Почти каждый шаг, совершенный публично, будь то в искусстве или в других сферах, кажется, идет по нисходящей, вниз, к причудам… Ничего не знаю о сексе. Клянусь, ни один писатель не знает, иначе бы он так не старался бы стать писателем. Но думаю, что доклад Мастерса и Джонсон [523]– из разряда самого худшего, что могло случиться в наше время с американскими девушками и мальчиками, мужчинами и женщинами. У меня есть добрый приятель и советник, он – психиатр-рейхианец… Я спросил у него, не думает ли он, что исследование Мастерса и Джонсон ложно с начала и до конца: оно создано из нашего времени и нашей культуры в такой период, когда всякому подлинному и настоящему, нормальному оргазму отказано в признании. Полностью или частично. И мой приятель оживился настолько, что подпрыгнул и сказал: да .