Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Итак, мне очень нравились его произведения. Я восхищалась талантом и хотела обнаружить личные особенности, которые, возможно, не вызывали восхищения, просто ради того, чтобы общаться с человеком, произведения которого меня действительно интересовали. Я хочу сказать, что я любила его произведения. Никто другой прежде не писал таких рассказов. «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Лапа-растяпа», «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью». У него был новый, оригинальный голос. Всегда можно пересказать какой-нибудь рассказ Сэлинджера.

Я спрашивала: «Что вы собираетесь делать?» Или: «Что вы делали на прошлой неделе?» А он отвечал: «Знаете, это было тогда, когда Холден делал то-то и то-то». Он говорил: «Ну, Холдену нравился Метрополитен-музей. Можем сходить туда». «Холдену это понравилось бы» или «Холдену это не понравилось бы». Или: «Фиби это понравилось бы» или: «Ей бы это не понравилось». Он полностью идентифицировал себя с Симуром Глассом, Фрэнни и Холденом. Он говорил о них так, словно они были совершенно реальными людьми, и я начала ощущать, что они стали реальными и для меня. Он был единственным из известных мне писателей, который так говорил о своих персонажах.

Он говорил о [редакторах New Yorker Уильяме] Шоне и [Гарольде] Россе. А потом, на том же дыхании, начинал говорить о Холдене Колфилде, Эсме и обо всей семье Глассов – Симоре Глассе, Бесси Гласс или о Бу-Бу Таннебаум. Думаю, его рассказы были так хороши потому, что они осязаемы, находятся под напряжением, а выведенные в них люди реальны. Они очень живые. Некоторые люди пишут диалоги какими-то законсервированными словами. А его слова отличались удивительной свежестью.

Ему даже разговаривать было нелегко. Потому, что если, допустим, шел дождь, и я говорила: «О, ничего страшного. Мне нравится гулять под дождем», он говорил: «О Господи, какое клише». В то время я не понимала, что гуляние под дождем – это клише, но он-то понимал это. На каждое использованное мною клише он откликался словами: «О, это клише, штамп. Как ты можешь говорить такое?» Разговаривая с ним, я испытывала сильное смущение, потому что он, разумеется, стремился к совершенству. Он был намного более озабочен своей собственной жизнью, своими занятиями, своими мыслями, чем кто-либо другой – не только я, но любой другой человек. Он комментировал сказанное мной. Например, как-то я сказала: «О, как я хотела бы иметь картину Кранаха! Это было бы замечательно». На что он сказал: «Хочешь иметь картину? Почему хочешь этого? Ведь ее можно иметь в сознании. Не надо ничем владеть. Владеть чем-то нет необходимости». Для меня это было интересной мыслью. Я имею в виду мысль о том, что можно владеть всем в сознании, а не в материальном смысле.

Знаете, Джерри говорил: «Есть люди, которым нравится доставлять удовольствие людям, и есть другие люди, которые хотят, чтобы люди доставляли удовольствие им». Так вот Джерри определенно относился к людям второй категории. Он хотел, чтобы люди ублажали его. Его очень огорчало, если редактор менял название его рассказа, или если кто-нибудь хотел внести какие-то изменения в любой из его рассказов. Он хотел, чтобы его произведения выходили в том виде, какой он им придал. Только в New Yorker редакторы относились к авторам с уважением.

По его мнению, способ представления произведений должны определять авторы. Я хочу сказать, что люди сочтут это проявлением высокомерия, но Джерри был не высокомерным, а поглощенным самим собой. Он хотел, чтобы между ним и его персонажами не было никаких посредников. Он двигал своими персонажами на сцене. Как Бог. Двигать персонажами так, как хочется автору, это вроде всемогущества. И вмешиваться в это было нельзя. Думаю, ему хотелось оставаться в одиночестве. Его не слишком интересовало то, что думают другие. Очевидно, его интересовали только его рассказы, в которых он все сделал великолепно, восхитительно, совершенно. Чтобы узнать его героев, достаточно прочесть несколько строк диалога. Все рассказы Сэлинджера в своем роде совершенны. А люди, существовавшие вне его рассказов, его не интересовали.

У него не было какой-то великой харизматической привлекательности или чего-то в этом роде. Он входил в вас спокойно. И был очень дорогим. Тогда мне было 25 лет, а он был на 7 лет старше. Но это было очень сильным платоническим чувством. Я хочу сказать, что он не пытался поцеловать меня, обнять меня, потискать меня или сделать что-то такое, что делают другие мужчины. Он был совершенно дружелюбен и элегантен. Но, знаете ли, формально. Мы просто разговаривали. Может быть, я была слишком старой для него. Думаю, ему нравились девушки помоложе. Я была всего на 7 лет младше его. Думаю, он предпочитал девушек, которые были моложе его на 12 лет. В общем, более молодых девушек.