Жан-Доминик Брийяр - Эдит Пиаф. Без любви мы – ничто

Вернувшись домой, автор взялся за технически нелегкое дело: прежде всего нужно было сочинить слова, которые подчеркивали бы чередование сильных и слабых долей вальса. Плюс к этому он должен был придумать историю, достойную великой Пиаф.

Кто знает, быть может, он вспомнил финальную сцену фильма «Enfants du paradis» («Дети райка»), сцену, в которой актриса Арлетти и актер Жан Луи Барро раз и навсегда теряют друг друга в ликующей толпе? В любом случае, как и фильм Марселя Карне, текст, вышедший из-под пера Ривгоша, описывает пару, подхваченную людским потоком, который разлучает их, уносит в разные стороны.

Чтобы подчеркнуть это волнообразное движение, автор текста намеренно прибегает к ритмической асимметрии, чередуя александрийский стих [127]с одиннадцатисложной стопой:

Бесформенный, одуряющий, доводящий до головокружения припев с его повышениями и понижениями ритма буквально на физическом уровне заставляет слушателя сопереживать героям этого неравного боя:

Записанная 25 ноября на улице Жанне в студии, принадлежавшей кинематографисту Жану Пьеру Мельвиллю, песня «La Foule» («Толпа») стала одной из тех новинок, которые Пиаф представляла в «Олимпии» начиная с 6 февраля 1958 года. Для исполнения этой блистательной композиции певица придумала чрезвычайно сдержанную мизансцену: только движение рук – рук, которые тянутся вверх в отчаянном порыве, ладони обращены к публике. «Пиаф всегда была скупа на жесты, – комментирует это выступление Серж Юро. – Она никогда не делала ничего лишнего. И чем сильнее она была утомлена, тем более чистым становилось ее выступление. В “La Foule” она сократила жестикуляцию до минимума. Когда она выходила на сцену, можно было подумать: “Старуха”, а затем она превращалась в юного Пьеро…»

Однажды вечером в гримерку Пиаф в «Олимпии» заглянула Мари Дюба, которая пришла поздравить «коллегу по цеху».

– Какое движение! Словно ты предлагаешь людям весь мир, и это людям, которые уносят тебя от любимого. Колоссально! – бросила великая реалистическая певица.

– Но, Мари, неужели вы не узнали? – удивилась ее младшая коллега. – Вспомните танец в конце вашей песни “La Guadeloupe” (“Гваделупа”). Я все взяла оттуда.

Постоянная учеба, самосовершенствование в искусстве сцены, основанное на наблюдениях и тяжелейшем труде, – Пиаф всегда стремилась к одной ей видимой вершине. «Жест ей диктовала песня, – объясняет Мишлин Дакс. – В тот день, когда она находила “жест”, как она сама говорила, она была спасена». Развивая ту же мысль, Мишель Ривгош даже утверждает, что ему достаточно взглянуть на фото Эдит на сцене, чтобы сказать, какую композицию она в эту минуту поет.

«Она всегда использовала свои руки, которые могли сказать о многом, – рассуждает поэт-песенник. – Она господствовала над самым бурным залом, сливалась с ним, словно прибегая к мимикрии, она купалась в признании публики, которое наполняло ее глаза, и, конечно же, голос, и еще что-то, что не имеет названия. (…) У нее также было отменное “чувство занавеса”, той доли секунды, именно когда следует предстать перед публикой, она никогда не домогалась оваций, она просто заставляла зрителей взрываться аплодисментами».

Ее выход на сцену всегда был событием, удачно срежиссированным спектаклем. Неуверенная походка больного человека, но как она умела ее использовать, обыгрывать! Она намеренно усиливала это тягостное впечатление, являясь людям, словно “простая жалкая нищенка”, и они от этого подскакивали, сначала переживали волнение, вызванное увиденным, затем начинали сочувствовать ей, ее истории, ее персонажу. И тогда она вставала перед микрофоном – вся в черном – и вдруг брала первую ноту, и ее голос брызгал во все стороны, взлетал ввысь, доставал до сердца, выворачивал наизнанку» [128].

«Перед выходом на сцену, – вспоминает Филипп-Жерар, – она всегда думала о веселье. Просила, чтобы ей рассказывали анекдоты, смешили ее. Вы оставляли ее в гримерке умирающей со смеху. Вы шли в зал и занимали свое место. Занавес открывался, и появлялась она с трагическим лицом».