Виктор Гюго - Что я видел. Эссе и памфлеты

Есть огромные башни соборов, как, например, Хиральда в Севилье, которые, кажется, целиком, со всеми своими спиралями, лестницами, скульптурами, подвалами, тупиками, воздушными кельями, гулкими сводами, колоколами, со всей своей массой и шпилями, всей своей громадой построены для того, чтобы нести ангела, раскрывающего на их вершине свои позолоченные крылья. Такова и эта драма – «Король Лир».

Отец – это предлог для создания дочери. Это восхитительное человеческое творение, Лир, служит лишь опорой для невыразимого божественного творения – Корделии. Весь этот хаос преступлений, пороков, безумия и несчастий служит основанием для великолепного появления добродетели. Шекспир, вынашивая в своих мыслях Корделию, создал эту трагедию как некий бог, который нарочно сотворил бы целый мир для того, чтобы поместить туда зарю.

А какая фигура этот отец! какая кариатида! Это согнувшийся человек. Он только и делает, что меняет бремя, все более и более тяжкое. Чем больше слабеет старик, тем тяжелее становится груз. Он живет под невыносимой тяжестью. Сначала он несет на себе империю, затем неблагодарность, затем одиночество, затем отчаяние, затем голод и жажду, затем безумие, затем всю природу. Грозовые тучи сгущаются над его головой, леса удручают его своей тенью, ураган обрушивается на его затылок, гроза делает его плащ тяжелым, как свинец; дождь льется ему на плечи, он идет, согнувшийся и растерянный, как будто ночь навалилась на него. Потерявший голову и величественный, он яростно кричит ветру и граду: «За что вы ненавидите меня, бури? За что вы преследуете меня? Вы ведь не мои дочери !» И тогда все заканчивается, свет меркнет, разум отчаивается и уходит, Лир впадает в детство. Ах, он – ребенок, этот старик. Ну что ж! Ему нужна мать. И появляется его дочь. Его единственная дочь, Корделия. Потому что две другие, Регана и Гонерилья, остались его дочерьми лишь настолько, насколько это необходимо, чтобы иметь право называться отцеубийцами.

Корделия приближается. «Вы узнаете меня, государь?» – «Я знаю, ты дух», – отвечает старик с божественной прозорливостью заблуждения. И с этого момента начинается восхитительное кормление грудью. Корделия принимается питать эту старую отчаявшуюся душу, которая умирала от истощения среди ненависти. Корделия питает Лира любовью, и возвращается его мужество; она питает его уважением, и возвращается его улыбка; она питает его надеждой, и возвращается его доверие; она питает его мудростью, и возвращается его рассудок. Лир выздоравливает, крепнет и постепенно возвращается к жизни. Ребенок вновь становится старцем, старец превращается в мужчину. И вот этот несчастный вновь обретает счастье. Но на этот расцвет обрушивается катастрофа. Увы! Есть предатели, есть клятвопреступники, есть убийцы. Корделия умирает. Нет ничего более душераздирающего. Старик ужасается, он ничего не понимает и, обнимая этот труп, испускает дух. Он умирает рядом с умершей. Он избавлен от высшего отчаяния – остаться без нее среди живых, жалкой тенью, ощупывающей место, где бьется его опустевшее сердце, и ища свою душу, унесенную этим нежным созданием, которое ушло навсегда. О Боже, ты не позволяешь тем, кого любишь, пережить близких.

Жить после того, как ангел улетел, быть отцом-сиротой своего ребенка, быть глазом, у которого больше нет света, быть несчастным сердцем, для которого нет больше радости, простирать иногда руки во мглу и пытаться вновь схватить кого-то, кто был тут, – где же она? – чувствовать себя забытым тем, кто ушел, терять рассудок при мысли, что ты не умер, бродить отныне вокруг гробницы, которая не принимает и не впускает тебя; это мрачная участь. Ты хорошо сделал, поэт, что убил этого старца.