Майкл Финкель - Я ем тишину ложками

Мое терпение было вознаграждено. Для начала Найт перестал дрыгать ногой. Потом перестал потирать руки. Похоже, он привык к новой обстановке и начал понемногу оживать.

– Некторые ждут от меня тепла и дружелюбия, – сказал он. – Этакой мудрости отшельника. Советов, как жить, от доброго дядюшки из леса.

Речь была ясной, хоть и очень тихой. Чтобы слышать его, мне пришлось зажать пальцем второе ухо. Он почти не жестикулировал, но говорил образно и забавно. И довольно ядовито.

– От доброго дядюшки-бродяги? – спросил я, пытаясь ему подыграть.

– От дядюшки-тролля, – ответил он, прикрыв глаза.

Я рассмеялся, и уголки его губ тоже приподнялись, обозначая подобие улыбки. Нам удалось установить контакт или как минимум смягчить неловкость начала знакомства. Мы даже начали что-то вроде нормального, хоть и вялотекущего, разговора. Казалось, Найт взвешивает каждое слово осторожно и тщательно, будто поэт или писатель. Даже его письма проходили как минимум одну редактуру, чтобы избавиться от всех ненужных резкостей. Оставались только нужные.

Он объяснил мне, почему предпочитает не смотреть в глаза.

– Я не привык видеть людские лица. На них слишком много информации. Разве вы не замечали этого? – Подобно ему, я стал смотреть собеседнику через плечо. Мы соблюдали это молчаливое соглашение большую часть времени. – Я не люблю, когда люди прикасаются ко мне, – добавил он. Все, что он был способен выносить – случайные прикосновения охранников. – Вы же не любитель обниматься, правда?

Я ответил, что иногда мне хочется обнять близкого человека.

– Я рад, что между нами эта штука, – сказал он, постучав по пластиковому окну. – Были бы здесь шторы, я бы их закрыл. – Тюремщики предложили ему, чтобы встреча прошла без разделяющего окна, но Найт отказался. – Я предпочитаю встречу умов, а не тел. Мне нравится именно такая дистанция.

Казалось, Найт говорил то, что думает, правдиво и ясно, не пропуская свою речь через фильтры принятой в обществе вежливости. В нем не было этой «маленькой сладкой лжи» – той, что благодарит за вкусный обед, даже если еда никуда не годилась, и что смазывает скрипучий механизм человеческого общения. «Мне наплевать, грубо сказано или нет – важно быстро и ясно донести смысл».

Вот как он, к примеру, отозвался в одном из писем о фотографии автора, помещенной на обороте моей книги: «Вы здесь совсем ботаник. В следующий раз доверьте выбор фото вашей жене». В другой раз, когда я упомянул, что моего сына зовут Беккет, он обронил: «Ух, какой кошмар. За что вы его так? Он же вас возненавидит, когда вырастет».

Он сказал, что, узнав о моем предстоящем визите, сперва хотел отказаться от встречи. Но передумал – мы уже состояли в переписке, и мое личное присутствие могло помочь ему вспомнить, как разговаривать с людьми – навык, который никак не давался ему в тюрьме. Сыграло свою роль и то, что я действительно приехал – не уверен, что это сделал кто-то еще, кроме, возможно, тех двоих, что хотели внести за Найта залог. Он знал, что я живу далеко, и чувствовал, что было бы грубо проигнорировать мой приезд. Так что он предпочел грубить мне в лицо.

Найт мог показаться колючим, – таким он в сущности и был – однако после ареста вдруг обнаружилось, что в некоторые, весьма неожиданные, моменты он становился чересчур эмоциональным. «Меня может довести до слез рекламный ролик по телевизору. Нехорошо, когда в тюрьме видят, как ты плачешь».

Ему было интересно, каким его изображают СМИ. «Наверное, под конец передачи, когда приходит время самых странных новостей? Самая большая тыква выросла там-то, а в штате Мэн объявился человек, проживший двадцать семь лет в лесу, так?» Он спросил, правда ли, что все зовут его отшельником, и выяснил, что это так. Все местные газеты – «Кеннебек Джорнал», «Утренний страж», «Портленд Пресс Геральд» – предпочитали писать «отшельник», а не называть его по имени. «Мне не нравится это слово, но в чем-то я их понимаю, – сказал Найт. – В нем есть точность. «Отшельник» подходит под образ. В любом случае непохоже, чтобы я мог как-то на это повлиять».

Он обнаружил плюсы в этой ситуации. СМИ хотели увидеть в нем настоящего живого отшельника, и Найт, отрастив бороду, невольно им подыграл. Растительность на его лице была и календарем, и маской, отвлекающей на себя любопытствующие взгляды и предоставляющей ему некоторую свободу и личное пространство. «Я могу за ней спрятаться, могу играть на стереотипах и концепциях. Одно из преимуществ называться отшельником – мне теперь позволено вести себя странно».