Майкл Финкель - Я ем тишину ложками

Я очень обрадовался, обнаружив ответ на мое послание в почтовом ящике. Впечатление на Найта произвела не книга, а рассказ о вылазке на природу. Письмо на трех страницах начиналось с описаний его попыток заговорить. Он пытался сблизиться и наладить контакт с каждым из своих собратьев по несчастью, большинство из которых были молоды и простоваты. Выбранной темой для разговора стала приятная синхронность, с которой раз в году случается солнцестояние и следующее за ним суперлуние. «Я думал, это будет им, по крайней мере, интересно, – писал Найт. – Оказывается, нет. Вы бы видели их пустые глаза…»

Многие из тех, с кем он пытался заговорить, просто кивали и улыбались в ответ, «будто я слабоумный или сумасшедший». Или просто пялились на него, как на странный выставочный экспонат. В моем письме, по счастливому совпадению, я говорил о схожих ощущениях. Он писал, что чувствует себя «в каком-то оцепенении», и с этого момента его письма больше не были нейтральными. Скорее, они напоминали страницы личного дневника.

Он совсем измучился в тюрьме, запертый в тесной камере с другим заключенным. «Вы спрашиваете, как я сплю. Мало и плохо. Я почти всегда уставший и нервный. Но, – добавил он в своем поэтическом стиле, – я заслужил тюрьму. Я крал. Я вором был. Я воровал из года в год. Я знал, так дело не пойдет. Знал, чувствовал вину, ночей не спал – но красть не перестал».

В своем следующем письме он рассказывал, что чувствует «облегчение и успокоение», представляя себе лес за бетонными стенами тюрьмы. Он вспоминал лесные цветы: ромашки, Венерин башмачок, гвоздику, даже одуванчики (хотя и находил, что «мертвые они куда интереснее»). Он почти слышал, «как поют на раскаленной сковороде расплавленный жир и соль», что грелись на походной плитке в его лагере. Больше всего он мечтал о тишине: «Я унес бы ее, сколько смог, ел бы ее ложками, смаковал по чуть-чуть, наслаждался вкусом. Я бы ее праздновал». Тюрьма явно не шла ему на пользу: вместо того чтобы социализироваться, он стал сдавать позиции. Пока он жил в лесу, рассказывал Найт, он тщательно следил за растительностью на лице. Но сейчас перестал бриться. «Борода в тюрьме заменяет мне календарь», – писал он.

Отшельник еще несколько раз пробовал заговорить с другими заключенными. После этих неуклюжих, застенчивых попыток он окончательно убедился, что большинство общих тем – музыка, кино, телевидение – ему уже недоступны, равно как и девяносто процентов современного сленга. Он лишь изредка использовал междометия и никогда – бранные слова. «Ты разговариваешь, как книга», – дразнил его один из заключенных. Охрана и тюремные чиновники, писал Найт, удостаивали его лишь «жалостью и подобием улыбки». И все кругом донимали его вопросом, знает ли он, кто сейчас президент страны. Он знал. В лесу он регулярно слушал новости по радио. «Это они меня так проверяют. Всегда хочется сказать на это какую-нибудь чушь. Очень хочется, но не говорю…»

Вскоре он вовсе перестал разговаривать с окружающими. «Я прячусь за молчанием, оно – моя защита», – писал он. Он пользовался несколькими словами, по необходимости, общаясь с охраной: да, нет, пожалуйста, спасибо. «Удивительно, как меня вдруг начали уважать. Видимо, молчание придает мне загадочности. Для меня молчать – нормально, это комфортное состояние». Позже он добавил: «Я замечаю, что испытываю некоторую неприязнь к людям, которые не могут соблюдать тишину».

Он лишь вскользь упоминал о времени, проведенном в лесу, но эти истории были невероятными. Иногда, говорил Найт, он едва мог выжить зимой. В особо трудные времена он пытался медитировать. «Я не медитировал ежедневно. Лишь в те моменты, когда смерть была рядом. Она приходила ко мне в виде голода или слишком суровых и долгих холодов… Что же, медитация работает, – заключил он. – Я жив и в здравом уме. По крайней мере, думаю, что в здравом». Он никогда не прощался и не подписывался. Его письма просто заканчивались, иногда посреди предложения.

К теме безумия он вернулся в следующем письме: «После того как я покинул лес, на меня повесили ярлык отшельника. Странно это все. Никогда не думал о себе в таком ключе. Признаться, я испытывал беспокойство – отшельников обычно считают сумасшедшими. Вот такая вышла скверная шуточка…»

Хуже того, Найт стал опасаться, что в тюрьме действительно сойдет с ума. Разбирательства по его делу тянулись бесконечно, и, проведя четыре месяца в застенках, он все еще не знал, какой срок его ждет. Может быть, лет десять, а то и больше. «Я очень, очень волнуюсь, – писал он. – Скажите мне уже цифру! Сколько? Месяцы? Годы? Сколько мне быть в тюрьме? Скажите же уже худшее. Как долго?»