Стендаль - Жизнь Наполеона

ГЛАВА VIII

Если бы Наполеон не заключил мира в Кампо-Формио, он мог бы уничтожить Австрию и избавить Францию от походов 1805 и 1809 годов[1]. По-видимому, великий человек в этот период был только предприимчивым солдатом, который был изумительно талантлив, но не придерживался в политике никаких твердых принципов. Находясь во власти множества честолюбивых мыслей, он не составил себе никакого определенного плана относительно того, как удовлетворить свое честолюбие. "Впрочем, - рассказывает г-н фон Мерфельдт, невозможно было, побеседовав с ним десять минут, не признать в нем человека с широким кругозором и с исключительными способностями". "Язык, мысли, манеры, - говорит Мельци, - все в нем поражало, все было своеобразно. В разговоре, так же как и на войне, он был чрезвычайно находчив, изобретателен, быстро угадывал слабую сторону противника и сразу же направлял на нее свои удары. Обладая необычайно живым умом, он лишь очень немногими из своих мыслей был обязан книгам и, за исключением математики, не обнаружил больших успехов в науках. Из всех его способностей, продолжает Мельци, - самая выдающаяся - это поразительная легкость, с какою он по собственной воле сосредоточивал свое внимание на том или ином предмете и по нескольку часов подряд держал свою мысль как бы прикованною к нему, в беспрерывном напряжении, пока не находил решения, в данных обстоятельствах являвшегося наилучшим. Его замыслы были обширны, но необычайны, гениально задуманы, но иной раз неосуществимы; нередко он из-за мимолетного раздражения отказывался от них или же своей поспешностью делал выполнение их невозможным. От природы вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной почтительности, и лестной для людей фамильярности очаровывать тех, кого хотел привлечь к себе. Обычно замкнутый и сдержанный, он иной раз, во время вспышек гнева, побуждаемый к тому гордостью, раскрывал замыслы, которые ему особенно важно было бы хранить в тайне. По всей вероятности, ему никогда не случалось изливать свою душу под влиянием нежных чувств". Вообще говоря, единственным существом, которое он любил за всю свою жизнь, была Жозефина, а она никогда его не предавала. Мне не верится, чтобы он лишь немногими из своих мыслей был обязан книгам. Он редко высказывался по вопросам литературы; это, по всей вероятности, и ввело в заблуждение герцога Лодийского, человека весьма в ней сведущего и вследствие этого несколько слабовольного. "На той пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя", - эти слова он часто повторял. Признаюсь, я их не понимаю. Я вижу в них лишь простое выражение фатализма, столь естественного у людей, каждый день подвергающихся опасности быть сраженными пушечным ядром или погибнуть на море. Эта мужественная душа обитала в невзрачном, худом, почти тщедушном теле. Энергия этого человека, стойкость, с какою он при таком хилом сложении переносил все тяготы, казались его солдатам чем-то выходящим за пределы возможного. Здесь кроется одна из причин неописуемого воодушевления, которое он возбуждал в войсках[2].

[1] Осторожно. [2] В папке R. 292 Гренобльской библиотеки имеется следующая любопытная заметка о портретах Наполеона Бонапарта: "Почти все портреты Наполеона, которые мне довелось видеть, являются карикатурами. Многие художники придавали ему вдохновенный взор поэта. Этот взор не вяжется с той изумительной способностью сосредоточивать внимание, которая составляет отличительную черту его гениальной натуры. Мне кажется, что в этом взоре выражено состояние человека, потерявшего нить своих мыслей или же только что созерцавшего величественное зрелище. Лицо его было прекрасно; иной раз оно имело возвышенное выражение, и это происходило оттого, что оно было спокойно. Только глаза были очень подвижны и отличались большой живостью. Он часто улыбался, но никогда не смеялся. Один только раз я видел его обезумевшим от восторга: это было, когда он прослушал в исполнении Крешентини арию "Ombra aborata, aspetta". Наименее плохи изображения, выполненные Робером Лефевром и Шоде; хуже всех - работы Давида и Кановы".

ГЛАВА IX

Таков был главнокомандующий, генерал Бонапарт, когда он вернулся во Францию после завоевания Италии, - предмет восторгов Франции, удивления всей Европы и зависти правительства, которому он до того времени служил. Он был принят этим подозрительно к нему относившимся правительством со всевозможными изъявлениями доверия и почета и назначен им еще до прибытия в Париж одним из полномочных комиссаров на Конгрессе, созванном в Раштадте для всеобщего умиротворения Европы. Он вскоре отказался от этой должности, совершенно для него не подходящей. Директория, стоявшая во главе юной и сильной республики, окруженной ослабленными, но непримиримыми врагами, была слишком благоразумна, чтобы желать мира. Бонапарт отказался и от командования армией, назначенной действовать против Англии. Директория была не настолько сильна, чтобы успешно выполнить подобный замысел. Тем временем и молодому генералу и всем вообще стало ясно, что во Франции нет такого поста, который являлся бы подходящим для него. Даже жизнь частного лица, и та Для него была полна опасностей; в славе, его окружавшей, и в его манере держать себя было нечто необычайно романическое, необычайно увлекательное. Поведение членов Директории в этот исторический момент делает им честь и показывает, как далеко мы ушли вперед со времен Марии Медичи. Нередко в этот период, как и впоследствии, когда им овладевало уныние, Бонапарт страстно жаждал покоя, мирной, частной жизни. Ему казалось, что на лоне природы он обретет счастье.