Виктор Дубровский - Трое в подводной лодке, не считая собаки (СИ)

Но помимо всего прочего Мышу приходилось наизусть учить родословную Апраксиных, чтоб, не приведи господь, не поставить себя ниже всяких худородных, ибо они родня правящей фамилии… тут дед Фёдор начинал что-то невразумительное бормотать, но Мыш понимал, что есть вещи, которые вслух не говорят. В редкие вечера, когда дома не толпились гости, и никто им не мешал, он должен был слушать воспоминания деда о славных днях его молодости и тому подобный старческий маразм. Однако слушал, а потом, увлечённый картинами совсем иной жизни, забирался с ногами на мягкое кресло, и даже иной раз спрашивал: «А дальше что было, дед?» Дед таял и погружался в рассуждения, как хорошо было до Петра, как терпимо было во время Петра, и как оно паскудно сейчас. Потом спохватывался, выныривал из воспоминаний и грозил Мышу пальцем: «Ты не вздумай где болтать что попало языком!»

Через три недели Мыш сделал фундаментальное открытие — он мог помыкать дедом, как ему заблагорассудится.

— Бу-бу-быр-бу… Быр-бу-бу-бур…

Саня перевернулся на другой бок и застонал. «И что людям не спится? — пробормотал он. — Устраивают всякие собрания» и попытался снова заснуть. Но сон уже ушёл.

— Ты, Онуфрий, главное уже понял, а сам боишься. Боишься это осознать, потому что от таких мыслей прямая дорога сам знаешь куда. Или в леса, или на дыбу.

Он невольно прислушался, это в горничке разговаривали Славка и брат келарь. «Он что, специально приходит, когда я с похмелья?» — спросил сам себя Сашка. Как всегда, они накануне удержаться не смогли и перебрали лишку. Сашка ещё раз прислушался к себе, нет, вроде нормально. Ну, по крайней мере, не смертельно, прогресс с качеством самогона налицо. Надо вставать.

— Не ты первый эту мысль думал, ведь, если знаешь, то Соборное Уложение 157 года похоронило все былые крестьянские свободы. И были люди, которые противились этому, но их затоптали. Вот, к примеру, недавно Иван Посошков помер. Из-за чего? Слишком умный патамучта был. Книжку написал, хорошую книжку, а помер в Петропавловской крепости.

— И где та книжка? — переспросил брат келарь.

— Спрятали её добрые люди. До поры, до времени. Я тебе как-нибудь, при случае, найду.

Саня оделся и отправился исправлять свои надобности. По дороге заглянул в пустующую, до недавнего времени, псарню. Белка должна была вот-вот ощениться, поэтому Сашка её устроил в хорошем месте. Даже старый тулуп выдал. Но пока всё было в норме — он потрепал Белку за ухом, пробормотал: «Ну лежи, лежи. Сейчас принесу пожрать».

Когда он вернулся, беседа продолжалась.

— И Нил Сорский был, и жизнью своей доказал, что жить иначе можно. Ты, — Славка усмехнулся, — сам попробуй своим крестьянам волю дать.

— Братие не допустит… — пробормотал брат Онуфрий, — привыкши оне к сытости… На настоятеля уже зуб точат, что не позволяет им в праздности пребывать.

— Чиво-чиво? — это уже Костин голос, — на пахана хвост задирают? Так ты мне скажи, мы там быстро благолепие наведём!

Саня в этот момент заваривал себе кофе.

— Челобитную владыке отписали, чтобы настоятеля другого прислал. Не по нраву им, виш ли, строгости по уставу.

— А что владыко? Попустительствует?

— Не знаю. Может пришлёт нового настоятеля, а может и не пришлёт.

— Пойдём-ка на крылечко, бледнолицый брат мой, перекурим и поговорим. Ты мне объяснишь, как это всё происходит.

Саня зашёл в горничку, плюхнулся на лавку и прихлебнул кофе.

— Что Онуфрий хотел?

— Тебя наслушался, книжек начитался и вот сумления его взяли, что вроде бы неплохо бы где-то местами народу свободу дать. Хорошо хоть ко мне зашёл, а не попёрся сразу проповедовать, — буркнул Славка, — нестяжатель новоявленный.

— А ты-то что осерчал?

— Да так… Ляпнет где-нибудь неподумавши, и отправится на Соловки. А мы за ним паровозом ещё куда-нибудь.

Вернулись с крылечка Берёзов и келарь. У Кости на лице блуждала многозначительная улыбка. Не иначе опять что-то противозаконное или асоциальное выдумал, — содружество абстиненции и Костиной фантазии иной раз рождало всякие непотребства. Онуфрий немного повеселел. А Славка продолжил лечить келаря:

— Нужна ли та свобода всем — вот главный вопрос. И, если хорошенько подумать — то не всем. Некоторым и так хорошо, иной жизни они не знают, и знать не хотят. Ты, главное, то, что надумал — не вздумай говорить хоть кому-нибудь. И уж не вздумай записывать.

Онуфрий обиженно засопел:

— Так то понятно, что негоже с кем попало разговаривать.