Александр Золотько - Князь Трубецкой

Люмьер, похоже, закончил свой рассказ, повернулся лицом к бане, скрестил руки на груди. Офицер и солдаты тоже стояли неподвижно, дожидаясь обещанной смерти самого князя Трубецкого.

— Извини, лейтенант Сорель, — сказал князь, проверив курок.

Второй пистолет он сунул за пояс под наброшенный на плечи плащ.

Прямоугольник света, падавший из дверного проема, освещал тело, лежавшее на полу. Из-под головы растекалась черная кровь.

— Тебе не повезло, лейтенант, — сказал Трубецкой и, наклонившись, выстрелил в мертвое лицо.

Вышел на крыльцо, надел кивер, низко надвинув козырек на лоб.

К баньке бежали солдаты, им жутко хотелось увидеть тело.

Трубецкой медленно прошел через двор. В то, что он выберется из этой переделки живым, все еще не верилось.

— Я буду ждать тебя в Париже, — сказал, подходя, Люмьер.

— А я, пожалуй, приеду пораньше. Может — на месяц раньше, может — на два или три. Ты сможешь быть там все это время?

— Ты будешь шпионить?

— Зачем? Я буду решать финансовые вопросы. Ты хочешь быть богатым? Приданое дочери, капитал для сына и все такое — хочешь?

— Ты знаешь, как можно заработать?

— Заработать большой капитал нельзя, мой дорогой капитан… Капитал можно только украсть. Ты готов?

— В конце концов, все мы пошли воевать, чтобы стать богачами, — сказал Люмьер.

— Хорошо. Если я не смогу приехать сам, то пришлю человека. Он передаст привет… нет, не от меня. От лейтенанта Сореля. — Трубецкой попытался улыбнуться, но получилась только гримаса боли. — Или я пришлю письмо, что тоже возможно.

— Но потом?..

— Потом я обязательно приеду. Если останусь жив. Для того чтобы стать богатым в Европе, мне придется что-то придумать здесь… А это может быть сопряжено с риском.

Солдаты вытащили тело Сореля на двор, положили на землю. Кто-то принес факел, чтобы рассмотреть убитого.

— Знаешь, что самое трудное при добыче капитала? — спросил капитан у Трубецкого.

— Что?

— Увезти награбленное и не быть убитым приятелями. Не забудешь?

— Не забуду… — Трубецкой махнул рукой и пошел в сторону распахнутых ворот, стараясь ступать ровно.

Земля качалась, дома вокруг качались, облака, окрашенные отсветами начинающегося пожара, с шорохом неслись над самой головой.

Он вышел на улицу.

Мимо шли солдаты, тащили какие-то тюки, узлы, сундуки. На повозки грузили мешки, коробки, бочки и бутылки, наваливали сверху шубы и меха.

— Выпьешь, друг? — Кто-то хлопнул Трубецкого по плечу.

— Да он уже и так набрался, — крикнул со смехом другой. — Пусть идет и проспится где-нибудь.

— Бедняга останется без добычи.

— Ерунда, завтра он наверстает, Москва — город богатый, на всех хватит.

«На всех, — пробормотал Трубецкой, пробираясь сквозь толпу. — Каждому достанется…»

На углу к нему подбежал Томаш.

— Дева Мария и пан Бог услышали наши молитвы, — сказал мальчишка, задыхаясь от волнения.

— Или бог, или дьявол, — усмехнулся Трубецкой. — Их иногда очень трудно отличить друг от друга.

Выбираться из Москвы им пришлось на крестьянской телеге. Куда подевались ее владельцы, Трубецкой не стал спрашивать. Александра, сидевшая на краю телеги, ничего не сказала, когда князь пришел. И ничего не сказала, когда он сел рядом с ней.

— Я… — начал было Трубецкой, но договорить не смог — темнота все-таки настигла его, схватила за плечи и опрокинула в солому, которой была устелена телега.

Он еще несколько минут боролся, что-то шептал, Александра, положила ладонь ему на лоб, слышала обрывки фраз, что-то о зиме, о бабочке, о том, что все равно ничего не получится… или получится — Александра так и не разобрала.

Через час они встретились с ротмистром Чуевым и его гусарами.

— Первое — сделать себе имя, — сказал Дед. — Все остальное приложится потом, главное — имя. Пусть не самое громкое, пусть с оттенком скандала, но имя. И только после этого можно начинать совершать свой подвиг.

Дед никогда не спорил со старцами, молча сидел в стороне, не принимая участия в дискуссиях, а потом, по окончании, когда старцы удалялись откушать чаю и помечтать, садился с Трубецким, который тогда еще не был Трубецким, и часами над картами и книгами прикидывал — какой такой подвиг может себе позволить князь Сергей Петрович Трубецкой-первый.

— Войну объявить Наполеону — хороший ход, — одобрил Дед. — Так хлестко и необычно. Я бы даже сказал — свежо. Вот уж чего никто в то время не делал. Это обратит на тебя внимание, но только тогда, когда этот нелепый фанфаронский поступок ты подкрепишь яркими делами.