Александр Золотько - Князь Трубецкой

— Он останется жив…

— Если ты сможешь… Если сможешь — вывези свою семью куда-нибудь. В глухую деревню. Брось армию, прячься вместе с ними… — Трубецкой улыбнулся, подумав, какую чудовищную провокацию против естественного течения истории он готовит. — К власти придут Бурбоны. Если у тебя есть возможность связаться с ними, оказать услугу… Только… только ты никому не говори, что все знаешь наперед. Ничего не говори, не объясняй, просто действуй. Ты… ты и твоя семья слишком малы, чтобы обрушить всю историю… Но выжить… вы можете попробовать выжить…

Люмьер слушал, не перебивая. Когда Трубецкой замолчал, капитан тоже молчал несколько минут, так долго молчал, что князь чуть не спросил у него: что же дальше? Что дальше ты будешь делать с пленником?

— А ты ничего не просишь… — тихо сказал капитан.

— Если я стану просить, то ты решишь, что я струсил… Или подумаешь, что вру.

— Откуда ты это знаешь? Все это?

— А какая разница? Ты или веришь мне и получаешь возможность сохранить хоть что-то, или не веришь… Это как с религией: вопрос веры. Или имеешь шанс попасть в рай… Или ступай в ад… Ты веришь в бога?

Какое мне дело до того — верит ли он в бога? Да, папа римский вручил Наполеону корону, но ведь перед этим почти вся Франция весело отправляла священников и монахов на гильотину… или в гильотину, черт его знает, как правильно сказать…

— Я не хочу, чтобы мой сын шел на войну. Моя семья сполна заплатила за все… Я не хочу…

— У тебя есть шанс.

— Если ты не врешь…

— Но если я вру, то твоей семье ничего не угрожает, ведь правда? — тихо, стараясь не трясти головой, засмеялся князь. — Ты сам волен принять решение…

— Сволочь, — сказал Люмьер.

— Сволочью быть нетрудно, — сказал Трубецкой. — Уж ты мне поверь. Противно, но нетрудно.

Со двора донеслись крики, Люмьер привстал с лавки и глянул в оконце.

— Что-то горит, — сказал он.

— Это только начало. Завтра полыхнет по-настоящему. И гореть будут все: ваши солдаты, наши раненые, которые остались в лазаретах и госпиталях… обыватели и захватчики будут гореть… И никто так и не узнает, кто первым поднес свечу к шторам…

— А Париж…

— А Париж, как ни странно, гореть не будет, — сказал Трубецкой. — Ни в эту войну, ни в одну из следующих, о которых я знаю… Счастливый город.

На дворе кричали — весело, как показалось Трубецкому. Огонь обычно не воспринимают поначалу как большую угрозу, а покоренные города должны немного гореть, ведь правда? Их нужно чуть-чуть грабить, немножко жечь и самую малость уничтожать…

Какая чушь лезет в голову, подумал Трубецкой. Казалось бы — перед смертью… Где вся прошлая жизнь, где сильные эмоции? Ему просто хочется спать. Хочется, чтобы отпустили отдохнуть, ничего не требовали, просто оставили в покое.

Доски пола так уютно покачиваются под ним, сквозь массив темноты проскакивают искры — яркие, разноцветные. В общем, если сейчас капитан просто всадит ему пулю в голову, то Трубецкой даже и не обидится. За ошибки нужно платить, Люмьер переиграл его честно, даже финальный нокаут отработал один на один, без подстав и подлостей…

А Трубецкой как на духу обрисовал ему перспективы, и теперь только от самого капитана зависит его судьба и судьба его семейства.

Я честно заработал пулю в лоб, прошептал беззвучно Трубецкой. И…

— Лейтенант! — позвал Люмьер в окно.

Напрасно он это, подумал Трубецкой. Лейтенант не станет щадить своего бывшего мучителя. У Люмьера есть пистолет, даже два — это ровно в два раза больше, чем нужно для того, чтобы поступить с Трубецким честно и справедливо. Но он сказал «лейтенант», а это значит, что бедняге Сорелю возвращено звание… Заслужил. Он заслужил, и князь заслужил…

Трубецкой медленно потянулся к голенищу сапога. Зря он, что ли, таскал с собой нож все время? Метнуть оружие не получится. Никак не получится, сил нет. Зарезать мерзавца? Так до капитана сейчас не дотянешься, придется вставать, а и тут нет уверенности, что это простое движение у него выйдет.

Дождаться лейтенанта? Дождаться и провести отточенным лезвием по его горлу… если лейтенант наклонится к пленному. А он наклонится?

Пальцы Трубецкого нащупали рукоять ножа, медленно извлекли его из сапога.

Есть простой выход. Где-то даже красивый. Провести по горлу не Сореля, а князя Трубецкого. Классный выход? Собственно, ведь это и тело не твое? Ведь правда — не твое? Значит, и не самоубийство это. Не смертный грех. А если и грех, то с каких это пор ты стал бояться грехов? В своей прежней жизни ты не был особо набожным, правда? В церковь со старцами перед самым отправлением ты сходил, крестился и приложился, как положено, а в душе… Ты веришь хоть в кого-то?