Александр Золотько - Князь Трубецкой

Кудыкин подошел к крайнему пленному, к тому самому, рыжему. Ударил обухом топора по затылку — сильно, точно. Хруст — мертвое тело упало вперед.

— Но не балуй… — сказал Кудыкин без злобы следующему французу. — Голову опусти, тебе же легче будет…

Удар. И еще. И еще.

Без злобы, без ярости. Просто потому, что приказал барин.

А почему барин приказал?

Почему ты приказываешь убивать? Ради чего? Трубецкой остановился, его мутило. Князь оперся рукой о ствол дерева, замер, борясь с позывами к рвоте.

— Да не думайте вы, — внезапно сказал Антип. — Не травите себе душу. Их же никто сюда не звал? Они ж Комаровку выжгли! Так чего теперь… Теперь уж ничего…

Как мне все надоело, подумал Трубецкой. Вот это все: эти мужики, это небо, это время — все мне осточертело. Кровь, грязь, великая цель! Прошел месяц, он должен был привыкнуть… начинать привыкать, но нет. Ничего подобного. С каждым днем — все хуже. Может, он сегодня полез в драку потому, что хотел умереть? Не отдавая себе отчет, подчинившись своему подсознанию? Как там у Фрейда — танатос? Тяга к смерти?

Ничего ведь не получится. Ничего не получится! Не могло получиться!

Они все: эти старцы, эти выжившие из ума борцы за славу отечества, — все они прекрасно понимали, что нет у него ни единого шанса изменить историю. Он всего лишь человек. Человечек, и как бы гордо это ни звучало — «человек», — он всего лишь ничтожество перед махиной истории. Крохотная точка. Ничтожно малая величина.

Он ведь не просто должен обрушить все здание истории. Он должен сделать так, чтобы она изменилась в нужном направлении. В нужном им, старцам и прочим, направлении.

Как? Как это возможно?

Трубецкого начинало колотить, все плыло перед глазами, он не чувствовал своего тела, только боль, пульсирующую огненную боль.

— Вы опирайтесь, Сергей Петрович, — сказал Антип. — Не бойтесь, я сдюжу… Тут вот рядом совсем уже.

Трубецкой плохо помнил, как добрался все-таки до телеги, как уложили его на мешки… Совершенно не запомнил, как везли осторожно, чтобы не растрясти, как переносили на руках, когда нужно было спуститься по тряской лесной дороге.

— Хреново мне, Дед… Не получится у меня…

— А куда ты денешься? Опустишь руки и поплывешь по течению, как кусок дерьма?

— Я не смогу ничего сделать… Я убиваю…

— Ты и здесь убивал, дома. Разве не так?

— Да, убивал, но… Я выполнял приказы…

— Так и там ты выполняешь приказ. Он странный, трудный, но ведь никто тебе легкой жизни и не обещал.

Кто-то поднес к губам Трубецкого деревянный ковшик с водой. Отдавала вода тиной, но была прохладной — это главное. На лоб лег холодный компресс.

— Хорошо, — сказал Трубецкой. — Мне вот только повязку на руке поменять. Промыть рану, продезинфицировать…

Черт, все равно никто не поймет. Никто не поймет…

Ему было холодно и жарко одновременно. Болела рука.

Трубецкой открыл глаза — дверь в сарае была открыта, пылинки, сверкая, танцевали в солнечном свете.

Молодцы, подумал Трубецкой. Он всегда отказывался ночевать в крестьянских избах, предпочитал сараи или сеновалы. В избах теснота, вонь, постоянный галдеж — не выгонять же семью на улицу? Лучше уж полежать на сене, укрывшись овчиной.

— Еще водицы? — спросил Кашка.

— А… ты… — Трубецкой через силу улыбнулся. — Ладно все? Никто следом за нами от дороги не пошел?

— Не-а, — мотнул головой Кашка. — Никто не шел, я специально остался, глянул. Офицерик французский сидел у телеги, плакал вроде. Или молился — кто его разберет…

— Значит, без потерь, — удовлетворенно протянул Трубецкой.

— Ну как — без потерь… — Кашка вздохнул и поправил овчину на ногах у князя. — Силантий захворал. Бьется в горячке, кричит чего-то, то ругается, то прощения просит… Мужики бают — помрет скоро. Как бы не до ночи.

— Чего это он? Может, простудился? Или еще что? Сожрал чего-нибудь не того… Или выпил…

Стоп, сказал мысленно Трубецкой. Или выпил. От Силантия пахло алкоголем. Не сдержался, приложился к трофею. Вот ведь…

Это получается, что водочку капитан из штаба специально приготовил?

— Слышь, Кашка, там вроде в обозе водку какую-то захватили? Ты прямо сейчас беги, скажи, чтобы не пили, упаси боже.

— Так никто и не пил. Вы приказали — никто не ослушается, кому в петлю охота? — Кашка говорил рассудительно, как взрослый. — Жить-то все хотят…

— Силантий пил.

— А говорили ему мужики, тот же дядька Анфиноген сулился ноги повыдергивать… Значит, отравили французы водку?