Андрей Посняков - Король

– Пущай дщерь сия ежедневно молитвы Господу шлет да по сто поклонов делает. – Игумен неожиданно улыбнулся: – То ей и для души… и для умерщвления плоти. Чтоб мысли дурацкие в голове не прыгали.

Арцыбашев искренне восхитился столь мудрыми решением, подумав, что и современным бы дурехам-девкам такая епитимья только б на пользу пошла… впрочем, не только девкам.

Всю ночь перед отъездом Аграфена не могла прийти в себя. То сидела, уставившись прямо перед собой угасающе-недвижным взором, то вдруг принималась рыдать, уткнувшись носом в подушку, а потом и вовсе, скинув с себя одежку, припала нагой к спящему Леониду, принялась целовать в губы да лепетать что-то несуразное… типа «возьми мня, не отвергай…» От поцелуев этих молодой человек и проснулся, да поскорей отпрянул от сумасшедшей девы. Отпрянул, а та – в плачь! Причитала: мол, никому я не нужна, никто меня не любит, и вообще – тварь, мол, я греховодная, а не человек. Окромя всего еще и руки на себя наложить восхотела. Вскочила на ноги да схватила со стола нож… Леонид насилу удержал, успокоил.

Усадил на лавку, приобнял да, по голове гладя, утешать принялся:

– Ну, что ты ревешь, дурочка? Не нужна, говоришь, никому? Так сама свою жизнь строй. Скажешь – трудно самой? Так ведь да, нелегко, куда удобней по чужой указке жить – что боярин, князь, царь, начальник укажет. На работу вовремя приходить, прогулов-опозданий боясь, чего-то там делать… Самому – плохо, неудобно. Человек уж так устроен, что хочет всю ответственность на кого другого свалить. Обычно у него начальники виноваты, депутаты, чиновники разные, государство, «менты-козлы»… Кто угодно, только не он сам. Да ты на себя-то посмотри, уродец! Что ты людям, тебя окружающим, сделал хорошего, доброго? За что они тебя уважать-то должны? За то, что, кредитов набрав, машинку купил блестящую? Яхту огромную завел? Особнячок на какой-нибудь пошлой Рублевке? Жене крокодиловое манто справил? Не-е, за это не уважают, и даже не завидуют – насмехаются, обидными словами обзывают да вслед плюют! Никому ты не нужна, дева? Ну, почему ж… Что, нет таких, кому ты добро сделала? Нет, нет, я не про продажную любовь, отнюдь. Про настоящее, истинное добро. Что, нет таких? А ну-ка, припомни. Отвечай, когда с тобой говорят! Да не реви только… Я тебе подскажу – парни твои, отроки, коих подкармливала… да и мне… нам с Михутрею, тоже немало ведь помогла. И мы тебя не бросим, не думай об этом и не реви. Оденься, в баньку сбегай – умойся, причешись… А ну, пошла, живо!

Вздрогнула девчонка, очнулась. Всхлипнула последний раз, рубаху накинула да, едва не лбом дверь распахнув, убежала. Михутря в углу как храпел, так и храпел – никакие вопли его не разбудили.

Утром, тепло простясь с хозяевами, пошли к тверским купцам. Те как раз у лабазов лошадей в возы запрягали да проверяли перед дальней дорогою – ладно ли все? Шестнадцать возов насчитал Леонид, все заботливо покрытые рогожками, веревками обвязанные, в каждом – пара, а то и четверка лошадей. Много чего наторговали купцы, много чего закупили, как местного товару – тихвинских знаменитых замков да сапог да меду – так и привозного, а по нынешним непростым временам – контрабандного, шведского. Лоцман Гриня Толмачев, кстати, по зиме опять в Стокгольм собрался с парой посадских купцов. Оно, конечно, тайно – война ведь. Ну, так война войной, а жить-то надо.

Вот и тверские закупились доброй шведской медью да оловом – Арцыбашев сразу же углядел, как приказчики да слуги проворно таскали «уклад» – перекованные несколько раз слитки-крицы. Специально пораньше таскали. Чтоб никто не углядел. Впрочем, подорожные грамотцы наверняка все в порядке были: мол, честно приобрели пять возов меди да три воза олова у некоего торгового гостя, в чем он крест и целовал. А уж откуда взял – то неведомо. Может, с Мезени привез, аль из-за Уральских гор – из-за «Камня».

Насчет меди Магнус-Леонид обзавидовался, наскоро прикинув в уме, сколько выгоды можно было бы получить, ежели не воевать со Швецией, а вести с ней транзитную торговлю – хотя бы той же медью.

– Вы, говорят, дело воинское нехудо ведаете? – один из купцов, осанистый, в просторной, подбитой куньим мехом, однорядке и высоких шведских сапогах – ботфортах, подойдя к попутчикам, пригладил окладистую светло-русую бороду. Карие, глубоко посаженные глаза торговца смотрели на кондотьеров весьма пристально, с прищуром.

Арцыбашев хмыкнул – ну, конечно, слухи по посаду распространялись быстро.