Сергей Руденко - Холодное лето 1402-го. Том 1

Усугублять конфликт при совершенно реальной возможности огрести и умереть, он бы сейчас ни за что не решился. Но и вот так откровенно сдать назад – это было унижением, от которого не отмыться. По крайней мере, сам-то он в этом не сомневался. Не понимая как быть, растерянный сосед замолчал с испуганно выпученными глазами, всем своим видом прося остальных о помощи, и сообщая, мол как же так-то…

Будь всем участникам этого разговора и впрямь по столько лет, на сколько они выглядели – быть беде. Но болтуну повезло.

Воспоминания Дирка и впрямь последнее время ощущались как свои, но Дирком я все-таки не был. Удивленный не меньше соседа, я искренне наслаждался своей речью, смаковал каждый глоток той искренней ярости, которая из меня буквально фонтанировала, но головы не потерял.

Рассмотрев, что кажется здесь тупик, и никто мне вызов не бросит, я переключил свое внимание на еще одного члена «веселой» (сейчас, правда, не очень) компании. На этот раз на острие критики попал один из моих родственников.

– А ты, – фактически прорычал я, – ты же моя родня! Как мог ты не поставить на место человека, что порочит память сестры твоего отца? Чтобы и кто не думал, но оскорбляют твою родню – значит, порочат и тебя лично! Что может быть позорней, чем отмолчаться в такой момент… или вовсе одобрять сказанное? – тут я совершенно театрально добавил в голос подозрительности. – Может быть недаром ходят слухи, что это вы ограбили мой дом, пока мы с Жаном мучились от ран? – ткнул я обвиняющее в двоюродного братца, обалдевшего не меньше соседа. – И где мой конь? В драке, в которой наставник отбил меня у тварей, он уцелел…

Сообразив, что сейчас и впрямь поносят его самого и семью, при том очень реалистично, и отмыться от такого тоже будет непросто, а батя еще и добавит, если промолчать (подтвердив обвинение), тот взвыл:

– Отец заплатил почти полтора «ливра» за ваше лечение, кто их вернет ему, вот мы и…

– Увести животное из дома свободного человека, можно только по решению суда иди при грабеже! Если он потратился – вы получите свои деньги, – перебил я парня, не дав оправдаться.

Еще и подлил в голос максимум доступного мне презрения, после чего пришел к выводу, что тема исчерпана и решил закругляться.

Найдя взгляд замершего соседа, я вдруг «неожиданно» сменил гнев на милость:

– Если в кровную родню досталось такое позорище, что уж тут ждать от остальных. Ты собирался оскорбить мою матушку?

Парень понял, что смерть кажись, отменяется, но не сумел выдать ни слова, и поэтому яростно затряс головой, показывая, что «ни в жизнь и ни когда ничьих матушек не собирался оскорблять».

– Ладно, ты сожалеешь? – уточнил я (снова множество кивков), – тогда убивать тебя было бы и впрямь жестоко…

По-прежнему не сказав ни слова, парень еще пару раз кивнул, окончательно успокаиваясь, но и фактически признавая, что оскорбление все же было.

– Ну и нечего тогда разводить между добрыми соседями вражду. Бывай, пойду я, – игнорируя всех остальных, напоследок уточнил доверительно, и можно даже сказать по-дружески. – Тело все еще болит, да и не вся сила вернулась ко мне. Но ничего, я тех тварей, что пока еще уцелели – непременно найду… – сообщил это, я неторопливо проследовал во двор, сопровождаемый ошарашенными взглядами молодежи обоего пола.

Единственное, что несколько отравляло ситуацию – это необходимость все рассказать наставнику. Серебра-то лично у меня не было. От слова «вообще».

Городок Бон-сюр-Сон, время после полудня

(10 февраля 1402 года, тот же день)

Когда я устало прошкандыбал в дом, наставник пребывал на кухне и увлеченно колол полено. Сейчас здесь была самая теплая и востребованная комната, если конечно, не хочешь у себя в спальне под одеялом. Бродить вокруг да около не хотелось, но вывалить ему все и сразу все-таки не смог, поэтому начал издалека.

– Как думаешь, – проявил я дипломатичность, – наше с тобой лечение могло стоить полтора ливра? (они оба могли бы питаться с местного рынка на эту сумму не меньше года и это безо всякой экономии – прим.)

Дядюшка вопросу не удивился. Отложив топор, он сначала глянул на свою ногу, потом, упер взгляд в потолок, будто что-то мучительно пытаясь вспомнить, и только после этого заговорил:

– Твое лечение я считай и не видел, знаешь же, не ходил поначалу, а поэтому оценить не могу. Но мне наложили несколько швов и отняли ногу. Швы они и есть швы, хотя и здесь можно навертеть так, что хлопот не оберешься. А вот нога – это может лишь показаться чем-то простым. Возьми топор – «тюк!» – и все, но нет. Отняли ее так, что воспаления считай, что и не было. Да и в остальном у меня претензий нет. К своей деревяшке, конечно, пришлось привыкать, но видел я одноногих, кому на конце кости скол оставили или еще какую глупость… В общем, думаю, да. Полтора ливра серебром – это честная цена за такую работу, – словно чтобы подкрепить весомость своего заключения, Жан хлопнул себя по колену и вернулся к топору, не пытаясь что-то уточнить.