Юрий Семецкий: Душа в тротиловом эквиваленте

Почему отец, разомкнув объятия матери, бьет острым железом ей в грудь?! Зачем он убивает сестру и брата?! Почему они так покорны, почему не убегают, как я?!

Я закрываю и снова открываю глаза. Голова идет кругом. И вновь провал в то же проклятое место, пахнущее смертью. Это же сон! Но я принимаю его как реальность и проснуться почему-то не могу.

Люди, вооруженные странными, резко изогнутыми кинжалами, убивают своих близких.

Дядя Эльзар, дядя Авраам, весельчак Борух — я знаю их. Это добрые и хорошие люди. Но они творят смерть. Я не понимаю, что это. Это безумие? Морок? Кошмар? Или так надо?

Но если так надо, то почему? Мутится взгляд, щеки щиплет. Я вижу, но принять видимое не могу. Это бред, кошмар, это немыслимо!

Тем временем, люди кидают жребий. Они выбрали десятерых. Некоторые ложатся на каменный пол. Некоторые кладут головы на колени своим близким. Всех трясет крупной дрожью, но они стараются оставаться неподвижными. Некоторые даже вытягивают шеи, как будто подставляя их под удар. Большинство закрывает глаза. Я — тоже.

По плитам вновь текут ручейки крови, на вытоптанных местах собираются темные лужицы. Становятся резко видны швы между камнями. Там — тоже кровь.

Десятеро снова кидают жребий. Остается один. Остальные ложатся. Все повторяется.

Последний обходит зал с факелом в руках, внимательно всех осматривает. У меня вдруг на мгновение обостряется зрение, и я вижу его лицо. Подробно, как под увеличительным стеклом. Оно в копоти и в пыли, глаза налиты кровью, на коже и в бороде застывают мелкие красные капли. На виске нервно бьется синяя жилка.

Этого не может быть, но мы встречаемся взглядами. Кажется, мне конец. У него в руках длинный кинжал. На руках — кровь. Он сейчас ко мне подойдет, и все…

Затем я слышу:

— БАРУХ АТА АДОНАЙ ЭЛОГЕЙНУ МЭЛЭХ Г`АОЛАМ ШЕГЭЙНУ ВЭКИЙМАНУ ВЭИГИАНУ ЛАЗМАН ГАЗЕ.

И он коротким движением всаживает кинжал себе под челюсть. Себе — как врагу в шлеме, точно под ремень. Брызги крови. Я обессиленно сползаю вниз. Оказывается, во сне тоже можно потерять сознание.

Когда небо начало сереть, с моря пришел туман. И я попытался бежать. Мимо разбитой вчера стены, чадящих остатков сожженного добра, бассейнов с водой.

Подальше от смерти. В серо-коричневую каменистую пустыню, где так редка вода, но так много пещер. Туда, где меня не найдут.

По скользким от росы камням удалось выскочить на Змеиную тропу. Другой дороги все равно не было. Я спешил изо всех сил, пока сумерки, нет жары и можно бежать.

Добежать удалось лишь до первого поворота. В живот несильно ударили тупым концом копья, я сел на задницу и заревел, размазывая грязь по лицу. Патрульные незло смеялись. Привели в чувство парой затрещин, дали глотнуть разведенного водой вина и повели обратно в крепость.

Выживших было немного. Две старухи, трое маленьких девочек, еще одна девушка постарше. Ну, и я. Всех собрали в наскоро установленном шатре. В крепости было нечем дышать от вони и гари. По крайней мере, так говорили солдаты.

Нас опрашивал низенький плотный человечек. У него было неожиданно худое для такой комплекции лицо и большие грустные карие глаза. На голове — украшенный камнями тюрбан мудреца. Ему подчинялось двое писцов и трое солдат. Он велел рассказать все, что мы видели за последние сутки.

Мы рассказали обо всем. Как могли, ответили на вопросы. Фактически, у всех нас была одна история.

Писцы непрерывно царапали покрытые воском дощечки. Мудрец только слушал, иногда задавая вопросы. Их понимали только старые женщины. Вопросов было немного, и опрос скоро был завершен.

Первым важно удалился толстяк в тюрбане. За ним, деловито собрав свое добро, ушли писцы. Солдаты принесли воды и немного хлеба. Велели ждать. Я ждал. Это было легко — чувствовались лишь усталость, пустота и безразличие.

Мудрец вернулся много часов спустя. Его черный силуэт возник в проеме шатра, когда склоны гор уже были окрашены красными лучами закатного солнца. Мне показалось, что его голова и плечи тоже залиты кровью. Достав пергамент, он велел всем внимательно слушать, есть ли неточности в записи:

«Всеми овладело какое-то бешеное желание убивать жен, детей и себя самих; каждый старался предшествовать в этом другому, всякий хотел доказать свою храбрость и решимость тем, что он не остался в числе последних. При этом ярость, охватившая их, не ослабела, как можно было бы подумать, когда они приступили к самому делу, — нет! До самого конца они остались в том же ожесточении, в какое привела их речь Элеазара. Родственные и семейные чувства у них хотя сохранились, но рассудок брал верх над чувством, а этот рассудок говорил им, что они таким образом действуют для блага любимых ими существ. Обнимая с любовью своих жен, лаская своих детей и со слезами запечатлевая на их устах последние поцелуи, они исполняли над ними свое решение, как будто чужая рука ими повелевала. Их утешением в этих вынужденных убийствах была мысль о тех насилиях, которые ожидали их у неприятеля. И ни один не оказался слишком слабым для этого тяжелого дела — все убивали своих ближайших родственников одного за другим. Несчастные! Как ужасно должно было быть их положение, когда меньшим из зол казалось им убивать собственной рукой своих жен и детей! Не будучи в состоянии перенесть ужас совершенного ими дела и сознавая, что они как бы провинятся перед убитыми, если переживут их хотя одно мгновение, они поспешно стащили все ценное в одно место, свалили в кучу, сожгли все это, а затем избрали по жребию из своей среды десять человек, которые должны были заколоть всех остальных. Расположившись возле своих жен и детей, охвативши руками их тела, каждый подставлял свое горло десятерым, исполнявшим ужасную обязанность. Когда последние без содрогания пронзили мечами всех, одного за другим, они с тем же условием метали жребий между собой: тот, кому выпал жребий, должен был убить всех девятерых, а в конце самого себя. Все, таким образом, верили друг другу, что каждый с одинаковым мужеством исполнит общее решение как над другам, так и над собой. И действительно, девять из оставшихся подставили свое горло десятому. Наконец оставшийся самым последним осмотрел еще кучи павших, чтобы убедиться, не остался ли при этом великом избиении кто-либо такой, которому нужна его рука, и найдя всех уже мертвыми, поджег дворец, твердой рукой вонзил в себя весь меч до рукояти и пал бок о бок возле своего семейства».