Владимир Проценко - Успеть на войну [СИ]

Сколько времени я пролежал, строя разные наполеоновские планы, не знаю. Но вот в замке дверей загремели ключи, дверь открылась, и ко мне вошли Максимыч и, наверное, доктор.

— Здравствуйте, как самочувствие?

Я промычал в ответ, показывая этим, что речь мне недоступна.

— Откройте рот, так-так, замечательно.

— Повернитесь, что у нас здесь? Теперь согните ноги, смелее, еще согните, все, ложитесь как вам удобно. Вот что я вам скажу, внутренние органы в порядке, ничего не отбито, переломов у вас нет, а синяки пойдут. Голову я вам смотрел утром при обходе, когда вы спали, там тоже сравнительно хорошо, так что недельки через две вы будете здоровы, речь к вам вернется не сегодня так завтра.

Говорил он уверенно, но смотрел на меня с жалостью, понимая, куда после выздоровления я вернусь. Записав что-то в большой блокнот, спросил у Максимыча, ходил ли я в туалет и какого цвета у меня моча, на что Максимыч ответил:

— Аристарх Евгеньевич, он ведь до нас двое суток в карцере был, а там только хлеб и вода, да у нас трое суток в беспамятстве, утром только бульон ему дал так что ходить ему нечем.

— Максимыч, сейчас будет ужин, ему надо, чтобы он ел сам, тело молодое, быстрее восстановится. Все, пошли в следующую.

Они подошли к дверям, постучали, двери открылись, и я увидел надзирателя в необычной форме и еще обратил внимание на спину доктора, которую не до конца закрывал медицинский халат. А там было интересно – на докторе было ХБ под ремень и галифе с сапогами, галифе были синими. Интересно, даже очень интересно, насколько я помню сапоги отменили в 1994-м, а синие галифе – в 1969-м, гимнастерку, одетую на надзирателе – в 1972-м. Вопрос – где я, нет, не так – когда я? Скоро ужин, придет Максимыч, надо попытается его спросить, одновременно дать понять, что у меня амнезия, а пока потренируюсь говорить, точнее промычать "Где я и кто я?"

— Да ты не торопись, пытайся пропеть, — это Максимыч пытался помочь мне говорить.

— Кааак меняяя зооовууут?

— А ты что, это тоже не помнишь? Подожди, я сейчас, — он подбежал к двери камеры, постучал, когда открылась кормушка, что-то сказал наружу и опять подошел к моей кровати.

— Сейчас доктор придет, он тебе все скажет, и расскажет, ты только не волнуйся.

Через какое-то время дверь камеры-палаты открылась, и вошел давешний доктор в таком же старомодном белом халате, который завязывается завязками на спине

— Ну, что случилось? — спросил он.

— Аристарх Евгеньевич, надо пошептаться, — зашептал Максимыч, косясь на меня.

Они отошли к двери, и Максимыч стал тихо рассказывать, иногда поворачиваясь ко мне лицом, делая при этом жесты руками и дергая подбородком в мою сторону.

Ну, сейчас начнется первая проверка, вон уже идут ко мне. Доктор в айболитовском халате начал осматривать мне голову, глаза, язык, и все молча, будто я глухой, даже рот я открыл, догадавшись только когда он поднес к губам медицинскую ложечку

— Где ты находишься, знаешь? — спросил, а сам смотрел за мимикой моего лица.

— Как твое имя? — и опять пристальный взгляд.

— Какой сейчас год?

— Неезнаааю, — пропел я.

— Ничего страшного нет, вот к тебе речь возвращается и память вернется. Отдыхай, завтра я к тебе загляну. Максимыч, иди ко мне.

Они отошли к двери и опять зашептались, только теперь доктор размахивал руками и кивал в мою сторону.

Так, если он поверил, то должен доложить в оперчасть оперативному работнику, за которым я закреплен, а тот уже моему следователю. А вот дальше они на меня насядут, будут проверять – действительно амнезия или…

Ну, наконец вышли, а теперь подумаем, Максимыч сказал, что я в тюрьме, но не сказал в каком городе, также не сказал как меня все же зовут, но зато когда ко мне наклонился доктор, из-под халата, на воротнике, я заметил петлицы с одной шпалой и медицинской змеей. И, если я правильно помню, это означает военврач 3-го ранга, а еще это означает, что я нахожусь примерно в 1935–1943 году. Одним словом – попал, как нормальный попаданец, на войну. Интересно, война уже началась и, не дай бог, я дезертир или им подобный – стенка обеспечена, а может я в теле шпиона или диверсанта, тогда мне хана. Охренеть. Надо выкручиваться.

На следующее утро я проснулся, чувствуя себя хорошо, подвигал руками-ногами – все работало, видимо я адаптировался с телом полностью. Попробовал встать и у меня получилось. Простояв несколько минут, сделал несколько шагов, расставив в сторону руки – немного пошатывает, наверное это от слабости, глянул на себя сверху-вниз, да-а-а сине-фиолетовый цвет мне точно не к лицу. Где, интересно, одежда, меня ведь не голым сюда поместили. Оглядев камеру-палату, заметил на другой стороне возле ножки кровати груду грязного белья, это оказались кальсоны и нательная рубаха – все грязное, в крови, в блевотине и почему-то в саже, там же стояли сапоги с обрезанными по самое не хочу голенищами, похожие на галоши В другом углу заметил ведро, накрытое деревянной крышкой – ага, вот и параша, в паре метров левее был умывальник, дальше стол примерно на четыре человека с прикрученной лавкой. Вначале – к параше, открыл крышку и с минуту стоял над пустым ведром, пытаясь отлить – как не странно, но у меня ничего не вышло. А ведь я несколько дней не ходил в туалет, может из за карцера, в котором хлеб только с утра, а воду можно и в обед и ужин без ограничения, здесь же только вчера в ужин баланды похлебал, но голода я не испытывал. Ладно, потом разберусь. Пошел к своей одежде. Да-а это одевать на себя я не буду, в рукомойник, пусть откиснет, а я пока похожу как Адам в райском саду, в санчасти тепло, может не заболею. Закинув одежду в рукомойник и набрав туда воды, я сел на кровать, завернулся в больничное одеяло и стал ждать завтрак или Максимыча.