Михаил Нестеров - Сталинский сокол. Комэск

Пильченко решил поговорить на тему протеза с врачами уже на следующий день и теперь увлеченно обдумывал новое дело. А вот его сосед, с интересом прислушивавшийся к их беседе, с подозрительным видом стал выспрашивать Олега, откуда тому известно про английского летчика, и все такое. Северов посмотрел на него как на идиота и осведомился, что секретного в этой информации. Тот ничего не ответил, но по выражению его лица Олег понял, что тема гондурасского шпиона будет иметь продолжение. Ну и хрен с ним! Очень может быть, что местный особист не полный кретин.

Спрашивал Олег у Пильченко и о судьбе своих друзей, но тот мало что мог рассказать. Сбили его два месяца назад, сначала пытались спасти ступню, не получилось, ампутировали, заживление шло медленно. Он тоже писал Коробкову и недавно получил ответ, но в нем Павел Терентьевич просто поддерживал своего бывшего подчиненного и передавал от всех привет. По датам Олег понял, что на его собственное письмо Коробков мог и ответить, а вот получить ответ до ранения уже не мог. В тот же день Олег написал и Коробкову, и Сотникову, но подумал, что с учетом скорости работы почты столько в госпитале не проваляется.

Ежедневный обход и перевязки становились определенным ритуалом. Владимир Александрович, появление которого предваряли трубные звуки в коридоре (насморк, в Вологде не диковина), мял швы, хмыкал, звал Валентина Сергеевича, они хмыкали вместе. Отпуская Северова, имели озадаченный вид. Что их так озадачивало, Олег не понимал. Заживление шло просто замечательно, раны болели все меньше, сил прибавлялось с каждым днем. Прогноз на собственное тело не подвел, более того, все шло даже быстрее, чем Олег рассчитывал. Наконец, когда через неделю сняли швы, Северов не утерпел и спросил:

– Уважаемые товарищи доктора! Я вижу, что вы оба чем-то озадачены, а чем, понять не могу. Ведь все идет прекрасно, заживает как на собаке! Что не так?

– Все не так! – Владимир Александрович снова шумно высморкался. – В том то и дело, что заживает намного быстрее, чем обычно! Так быть не должно. Нет, здорово, конечно. Мы за тебя рады, но это какая-то медицинская загадка. Мы с Валентином разгадать ее не можем.

– Да ладно, Вова! – устало сказал Валентин Сергеевич, он был после ночного дежурства, сделал две длинные сложные операции вновь прибывшим раненым. – Не напрягай парня. Это у нас загадка, а у него, наоборот, все отлично. Просто мы пытаемся понять, что вызывает такое стремительное, иначе и не скажешь, заживление. Представляешь себе, сколько людей мы спасем и вылечим, если с этим разберемся!

– Подождите, я подопытным кроликом быть не хочу! Мне обратно на фронт надо!

Тут даже Владимир Александрович засмеялся:

– На кролика ты точно не похож! Да никто на тебе опыты ставить и не собирается. При современном уровне медицинской науки нам, похоже, с этим не разобраться. Так что выздоравливай дальше. Понаблюдаем за тобой еще недельку, а там, кстати, и врачебно-летная комиссия будет собираться.

Хирурги объяснили Северову, что повреждений внутренних органов у него не было. Вся проблема была в двух вещах: в большой кровопотере и в том, что в рану попали осколки снарядов, кусочки обшивки самолета и материалов его одежды. Но все это они вычистили, и дело сразу пошло на поправку. И организм восстанавливался очень быстро. Олег это и сам чувствовал. На скудноватых больничных харчах он, конечно, не восстановил несколько уменьшившуюся мышечную массу, но очень надеялся в недалеком будущем это сделать. Начал потихоньку делать гимнастику, разминал мышцы и связки, делал дыхательные упражнения. И с удовольствием чувствовал, как тело отзывается на его действия. Разумеется, ни о каких полноценных тренировках примерно еще месяц не может быть и речи, но потихоньку нагружаться можно, только быстрее заживать будет.

Соседи по палате с интересом наблюдали за его небольшими тренировками, некоторые, с разрешения врачей, стали заниматься вместе с Олегом. В основном дыхательная гимнастика, конечно. Но были и такие, кто ворчал. Пара человек явно хотела задержаться в госпитале подольше, это было заметно. Страх смерти, нежелание возвращаться на фронт, иногда какое-то глухое отчаяние и тоска безраздельно владели ими. Собственно, на фронт не рвался практически никто. Просто у большинства было все в порядке с чувством долга, они хотели как следует вылечиться, чтобы снова бить врага, а не ползти в его сторону откровенными доходягами. К тому же существование в госпитале их несколько угнетало осознанием какой-то неполноценности по сравнению со здоровыми людьми, желанием доказать в первую очередь самим себе временность такого состояния. И даже стремлением к прежней идентификации. В госпитале ты просто ранбольной, вне зависимости от звания и прежней должности. Такой, как все. Не капитан или лейтенант, не комбат или комэск. «Товарищи ранбольные, на уколы!» И кто придумал это идиотское «ранбольные»? Жизненная энергия требовала выхода. Хотелось побыстрее поправиться, чтобы снова шагать по покрытой снегом земле, слушать тишину зимнего леса или пение птиц весной, улыбаться встречным девушкам, которые с интересом смотрят на тебя, такого сильного и геройского. Ощущать духовный резонанс с теми сотнями и тысячами людей в такой же форме, которые и составляют сложный единый организм твоей роты, батальона, батареи, полка. Чувствовать ответственность за их жизни и доверять им свою жизнь. Да, это и есть настоящая полноценная жизнь, даже если она окажется не настолько долгой, как хочется. И к тем, кто показывал свою слабость, относились со смешанным чувством брезгливости, презрения и, как ни странно, иногда жалости и недоумения. Как взрослый человек может себе такое позволить? Так распуститься, так бояться врага…