Виктор Поротников: Легионер из будущего. Перейти Рубикон!

Расставаясь с Лабиеном, Цезарь дружески пожурил его за внешний вид, велев ему непременно побриться перед выступлением в сенате. «Иначе сенаторы примут тебя за галла и не пожелают с тобой разговаривать», – с улыбкой добавил Цезарь, вручая Лабиену свое письмо, написанное на восковой табличке.

В этот же день Тит Лабиен отправился в путь.

Цезарь оказался очень деятельным человеком. У него была привычка с вечера записывать, какими делами он станет заниматься на следующий день. И список этот никогда не бывал коротким. Цезарь успевал везде и всюду, причем он чаще ходил пешком, нежели ездил верхом на коне или в повозке. Обычно по вечерам, когда мы с Цинной уже ложились спать, в комнате Цезаря еще горела масляная лампа. Цезарь всегда что-то читал допоздна, полулежа на переносном ложе-клинэ, либо что-то записывал острой палочкой-стилем на навощенной дощечке. Иногда, в глубокой задумчивости прохаживаясь по комнате, Цезарь вдруг негромко произносил вслух какой-нибудь стихотворный отрывок, который, по-видимому, соответствовал его теперешнему мысленному настрою. Чаще всего Цезарь цитировал афинского трагика Еврипида и римского драматурга Теренция.

Поскольку наши с Цинной постели стояли совсем рядом, мы, перед тем как заснуть, порой любили пошептаться. Слыша задумчивое бормотание Цезаря, мы старались угадать, кого именно он процитировал на этот раз. Причем, определив имя автора, мы также пытались установить, из какого произведения прозвучал в устах Цезаря тот или иной стихотворный отрывок.

Однажды ветреной январской ночью я дремал с закрытыми глазами под теплым одеялом, когда до моего слуха донесся скрип половиц под ногами у Цезаря. И через мгновение прозвучал его негромкий голос:

Услышав осторожный шорох на соседней кровати, я открыл глаза и приподнял голову. Я увидел в полумраке Цинну, который, приподнявшись, опирался локтем на подушку. Цинна взирал на меня вопрошающе. В тишине прошелестел его громкий шепот:

– Ну что, узнал стихи? Узнал?

– Это Еврипид, – зевая, тихо ответил я. – Слова Этеокла из трагедии «Финикиянки».

– Я поражаюсь твоей начитанности, Авл! – изумился Цинна. – Ты не похож на плебея. Ты – вылитый патриций! Где ты обрел все эти знания? Неужели ты побывал в Афинах?

– Спи! – негромко бросил я Цинне. А про себя подумал: «Что мне твои Афины! У меня за плечами Московский университет, и педагоги там не хуже Аристотеля!»

С утра я любил поваляться в постели, ранние подъемы были для меня сущим мучением, поэтому привычка древних римлян вставать с первым лучом солнца вызывала в моей душе резкое отторжение. Цезарь, как бы поздно он ни ложился в кровать, на следующее утро всегда вставал очень рано. Я удивлялся тому, как Цезарю удается быть таким деятельным и при этом так мало спать.

В этом отношении Цинна ничем не отличался от Цезаря. Он тоже был ранней пташкой. Хотя, по признанию самого Цинны, к такому режиму дня его приучила долгая жизнь в военном лагере. Волей-неволей мне приходилось как-то подстраиваться под жизненный ритм Цезаря и Цинны, дабы у них не изменилось мнение обо мне в худшую сторону. Оба считали, что ленивые и нерасторопные люди более подвержены таким порокам, как трусость, алчность, предательство и подлость. Ведь чтобы душа человека устояла и не поддалась этим моральным недостаткам, в нем прежде всего не должно быть слабоволия. Так полагали древние философы, и они в чем-то были правы. Цезарь, как и Цинна, в своих поступках более ориентировался на моральные принципы стоиков, для которых твердость духа перед лицом любых испытаний являлась основой основ в становлении истинного мудреца. Глядя на Цезаря и Цинну, я в душе сознавал, что при всем многообразии полученных знаний всякий человек из двадцать первого века все-таки в нравственно-психологическом смысле уступает любому знатному римлянину. Люди древнего Рима физически были явно крепче своих потомков из грядущих веков, эта крепость изначально закладывалась в них системой воспитания и воздействием чистой экологической среды. Потому-то планка выносливости у древних римлян была гораздо выше, чем у людей из двадцать первого века, а их память отличалась неимоверной цепкостью и гибкостью. Длинный отрывок из какой-нибудь эпической поэмы или огромную судебную речь римлянин средних способностей мог выучить за один вечер, да так, что запоминал это на всю жизнь. Гениальный римлянин, вроде Цезаря, мог без труда запомнить небольшой отрывок из текста с одного прочтения, а к пятидесяти годам в его голове скапливалась целая библиотека из множества выученных текстов.