Олег Измеров - Дети Империи

– Грета… Грета Фельдбауэр.

– Я врач. Если появятся раненые, вы должны мне помогать. Вас учили оказывать первую помощь?

– Да… да, фрау…

– Зовите меня «фрау доктор». Где на самолете аптечка и лекарства?..

Виктор и Наташа пробирались вдоль прохода в кабину. Виктор продолжал держать свой «вальтер» по-киношному, стволом вверх, рассчитывая на чисто психологический эффект; со стороны это действительно выглядело внушительно. Наташа, наоборот, держала «зауэр» обеими руками стволом вниз: видимо, на СССР-то она работала, но профессиональной подготовки не имела. Виктор вертел головой на тот случай, если кто из пассажиров дернется. К счастью, все сидели на удивление спокойно, как будто их каждый рейс угоняют. Он чуть было не начал подозревать, что этот самолет специально подставлен Альтеншлоссером, но сообразил, что обыватели здесь просто привыкли к шмонам, устраиваемым силовиками по всякому поводу, так что перестали удивляться людям с автоматами, лишь бы только они его самого не трогали. Снаружи затарахтели двигатели, и Виктор счел это хорошим знаком: должно быть, им разрешили взлет.

Перед его глазами мелькали лица пассажиров. Вот какой-то коммивояжер средних лет, начинающий полнеть, спокойно жует орешки из бумажного пакетика. Вот пожилая чета – он устало откинулся на спинку кресла, она скучающе смотрит в окно, ожидая, что будет дальше. Молодой человек, худощавый, набриолиненный, в дорогом пальто и костюме, может быть, артист. Две дамы рядом сидят, не первой молодости, одна сухощавая, другая, наоборот, явно мечтает о похудении, может быть, даже ищет рецепт в том самом женском журнале из тонкой бумаги, что сейчас держит в руках. Понятно, почему в Европе раньше изобрели пипифакс: у таких журналов прочности маловато.

– Извините, когда мне вернут табельное оружие?

Ого! Эсэсовец в форме с расстегнутой кобурой. Тут что, еще и с пестиками в самолет можно было? Или только СС?

– Вам вернут его после приземления, сейчас оно нужно…

Еще какой-то недовольный чиновник народных учреждений почему-то потеет и все время вытирает лысину. Пастор в черном. Две подружки – наверное, студентки, одна что-то рассказывает другой…

Прямо у кабины пилота, на первом ряду, к переборке между салоном и кабиной была подвешена прямоугольная люлька, похожая на корзину, и в ней лежал полугодовалый ребенок. Ребенок посмотрел на Виктора: не испугался, не заплакал, не улыбнулся, а просто посмотрел.

«Есть детская коляска на самолете ТУ…»

Кажется, это было самое начало шестьдесят третьего. Новый табель-календарь с синеватыми спутниками, запах новогодней елки и серый томик Маршака, где на картинке на одной из страниц в такой же кроватке мирно дремал такой же младенец.

Ребенок продолжал с любопытством глядеть на него, и этот взгляд, казалось, выворачивал ему душу наизнанку.

«Господи! Что же это?! Зачем я только ляпнул про самолет, зачем?! Что, что я теперь наделал?!»

Виктора вдруг охватил ужас, какой-то неосознанный, стихийный, он заливал его теплой липкой душной волной с ног до головы, и он не мог с этим ничего поделать. Ужас не за себя – он внезапно осознал, что только что натворил нечто катастрофическое, чего уже нельзя исправить, что полностью разрушило его жизнь еще до того момента, как ее может оборвать пуля, удар этой крылатой машины о землю или пламя горящего бензина из баков. Он понял, что совершил страшное преступление, когда, загнанный в угол имперской безопасностью, перешел от борьбы с сыскной машиной рейха к войне с населением, с такими же людьми, ни в чем перед ним не виноватыми. С этим полнеющим дельцом, со студентками, с парой безобидных старичков, со священником и с этим ребенком, который еще только-только увидел мир, именуемый жизнью. Он зашел слишком далеко и из спасителя мира превратился в преступника, по уголовному кодексу – одного из самых опасных. Его не оправдывало то, что в этом деле он был всего лишь участником, а остальные, не колеблясь, перешли к действию. Они не могли себе представить, что такое угон самолетов, в их мире этого еще не было, а он – мог, он читал и видел кучу фильмов.

Почему он на миг допустил, что есть нечто, есть какая-то цель, которая может оправдать хоть одну слезу вот этого ребенка? Идеология рейха сделала свое дело? Или наша российская реальность, где можно найти сотни людей, которые на эту слезу откровенно плевали и которые совершенно спокойно и равнодушно захватили бы десятки таких самолетов?