Дмитрий Герасимов - Сорок третий номер…

Голота взял ее, взвесил на ладони, поболтал и водрузил на место. Забавно, но почему-то именно эта бутылка водки из всех вещей в комнате выглядела самой правдоподобной. Она словно привязывала сознание к реальности, помогала поверить, что все происходящее – явь, и новое неожиданное спасение – не сон.

Андрей сделал над собой усилие и сел в кровати, опустив ноги на пол. В глазах медленно поплыли круги, а к горлу подступила дурнота. От душной, мучительной слабости бросало в пот. Он застонал и опять опрокинулся на подушку.

С гобелена, висящего на стене возле кровати, два красавца-оленя удивленно и испуганно смотрели на Голоту, не понимая, как здесь оказался чужак. Андрей и сам был не в состоянии ответить на этот вопрос. Но главное – он никак мне мог представить, каким таким чудом рядом с ним возникла женщина, в существование которой он даже верить не смел? Или она ему вновь померещилась? Веста столько раз приходила во сне, столько раз говорила с ним, улыбаясь своими прекрасными глазами, что Андрей был готов принять продолжение сна за реальность.

Однако и светелка, и печь, и стакан на столе, и эта пружинисто-мягкая кровать, и, уж тем более, бутылка водки на тумбочке не похожи на бред. Они вполне материальны – зримы и осязаемы. Но вот женщина с таким знакомым и родным лицом, средоточие мыслей и мечтаний Голоты, могла быть лишь плодом его больного воображения…

Неожиданно стукнула дверь, и в светелку вместе со студеной сыростью ворвался веселый голос:

– Заходи-заходи, Игор! Полюбуйся на дело рук своих дорогих! Ведь вы́ходили все ж таки! Спасли найденыша нашего!

Бородатый Игор – мужик лет сорока с обветренным лицом и здоровенными ручищами – неловко, боком протиснулся в дверной проем, смущенно кашляя в багровый кулак.

– Здрасьте вам… – приветствовал он Голоту и остановился на пороге.

– Проснулся, поди? – из-за плеча Игора выглянуло знакомое лицо. – Ну, значит, на поправку пошел…

Веста впорхнула в комнату, скинула с себя штормовку, пристроила ее на спинке стула, а сама села на кровать в ногах у Андрея. Тот, почти не дыша, смотрел на нее во все глаза, как на диво, соскользнувшее с красочной страницы новенькой детской книжки.

Игор продолжал топтаться на пороге.

– Значится, бульон в глотку лить не будем? – предположил он хрипло, будто стесняясь собственного голоса. – Спринцовка без надобности уже?

– Сам теперь кушать станет, – заверила его Веста, с умилением глядя на Голоту. – А вот уколы еще поделаем.

– Толку от них… – проворчал бородач. – Только жопа синяя… Вот послушала бы ты меня – и без уколов, одной травкой на ноги бы поставили. Впрок день. А то и два.

– Не спорь со мной, – отмахнулась женщина. – Врача отговорил везти с Большой земли – значит, я и есть доктор.

Игор усмехнулся и заговорщически подмигнул Голоте:

– Врача везти – считай, сразу и тюрьму за ним! Тута огласка – конец. Прав я, парень?

Андрей взглянул на него, но быстро отвел глаза и еле заметно кивнул.

– Иногда и тюрьму предпочтешь, лишь бы выжить, – философски заметила Веста.

– Ага, – еще больше развеселился Игор, – только одежка у него не жилецкая. Костюмчик новенький, в полоску редкую, пошила мне судьба, да перед стенкою…

Андрей поежился. Бородатый циник-весельчак начинал его раздражать. Вместе с тем он понимал, что любая его реакция на происходящее – раздражение, удивление или восхищение – будет неправильной, неуместной. Он никак не мог сосредоточиться на главном: как ему относиться к своему сто первому по счету воскресению и, что еще любопытнее, – к материализации Весты. Было во всем этом что-то невзаправдашнее, словно придуманное неумелым драматургом. Невидимый режиссер в одночасье поместил Голоту в новые декорации, свел с неправдоподобными персонажами, скроил невероятную мизансцену и теперь ждал от него правильной реакции.

Была и еще одна странность, не дававшая Андрею покоя. Не только женщина с прекрасными глазами, но и все эти декорации – светелка, убогий комод, стол с полинялой скатертью, постанывающая печка – казались ему знакомыми, уже когда-то виденными.

– Мне неважно, что ты натворил, – отвлекла его от раздумий Веста. – Любой человек достоин сострадания. Тем более тот, за кем гонится смерть. Он вправе надеяться на милосердие.

– А на прощение? – вдруг спросил Андрей, и сам испугался своего голоса – громкого, без тени слабости и хрипоты.

– Прощает не человек, прощает прокурор, – Игор расплылся в улыбке, обнажив в зарослях бороды неровные, прокуренные зубы.