Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1

И эти тройственные «отношения» – Андрея с Еленой, её окружением и князя с Безуховым, сойдись они в одну точку, соединись с тем самым «бездонным», – образовали бы «настоящее», то, что и надо бы называть человеком. Но причудливый симбиоз двух Андреев, жены и Пьера не складывался. То ли знания «наизусть» великого романа было недостаточно, то ли его героям не хватало личной оценки мыслей и поступков современников… его, Андрея, современников. А может, просто от несогласия с неустроенностью жизни здесь и сейчас, от неумения «ходить» по-иному или нежеланием по-прежнему. Нежеланием даже просто сожалеть или отвечать за сделанное самим… и, конечно, с богатейшей палитрой нравственных оценок своих поступков, потому что второй Андрей, в эполетах, всей непомерностью и напором, которыми обладал, входил в него, первого Андрея, эти три ночи, становился между ним и лепестками, отодвигал и вытеснял мужа, зятя, сына. Оставляя только окружение – расплывчатое и зыбкое, без трех первых. Но определяющее. Окружение, которое никак не хотело меняться со времен эпопеи, не сомневаясь в полезности придуманных «новых» взглядов, «новых» ценностей. Сменить же его, как это удалось, пусть на время, «хрупкому» и «наивному» герою прошлого, и уже в этом романе, Андрей никогда бы не решился.

Таковым и виделся молодому человеку калейдоскоп сомнений, ошибок и безнадежности, посреди бурь человеческого счастья. Счастья, которое он порой видел в улыбках и веселии вокруг. Счастьем причудливым, непонятным, неизменно ускользавшим от нашего героя. Но и призрачным, ненастоящим. И вот он, он!., один из смертных, решил разобраться с этим. Решил бросить вызов обману, который душил… Освободиться от «полезности», «напора» и «непомерности». Надышаться ароматом сказочной розы.

Наконец, Андрей заснул. Но назвать это состояние тем привычным, знакомым каждому словом было нельзя. Никогда еще, ни наяву, ни в сновидениях, он не испытывал того, что пришло к нему этой ночью, настолько странным, невероятным казалось событие потом… Будто кто-то любит его сильно, сильно… но страшно. Именно страшно. Это не был чей-то порыв, протянутые руки или немой восторг, нет. Но чья-то обволакивающая воля. Кого? Или чего? Кто желал слиться, принять его, ощутить согласие? Ни один образ, известный ему как человеку, не подходил. Но все они были частью личности, поражающей своей глубиной и силой, чьей-то всепроникающей воли, частью неведомого, которое прикрывалось великим чувством, маскируя и заслоняя им свое ужасное начало. Сон длился недолго. Но именно длился… он хорошо это помнил. В отличие от «обрывочного» и редкого, как бывало прежде.

Такого страха Андрей не испытывал никогда. Потом, уже проснувшись, он долго думал… Отчего страх присутствовал в любви? А что это была она, молодой человек не сомневался. Любовь заявляла о себе не как результат увиденного – он ничего не видел, не как следствие чьих-то действий, хотя «нечто» двигалось, обозначая себя, и обращалось к нему, а как чувство, которое спутать ни с чем нельзя. Ибо если предположить, что ты ошибся в нем, то и понимание, кто ты есть сам, должно отойти на второй план, уступая определению любви этой волей… ее приговору. Холодная, абсолютная, она исходила из чего-то непостижимого разумом. Незнакомый прежде опыт, заявив себя, приводил в смятение. Как рыбка из аквариума моряка, выращенная заботой и любовью, уверенная, что весь мир и есть стеклянные стены ее дома, вдруг по хозяйской небрежности попадает в океан, и в смятении цепенеет. Страх и ужас приходят потом. Так и Андрей, в какое-то мгновение почувствовал, что раздавлен. Не уничтожен, а раздавлен и подчинен.

И вдруг… освободился. То было не облегчение. Сравнение не подходило. Рождение, жизнь! Возврат обратно. Обретение знакомого, привычного, несовершенного, порой отталкивающего, но родного. Кто-то дал Андрею, почему-то только ему, почувствовать разницу – где бы мог оказаться человек, не имей защиты… И где может оказаться, отринув ее. Защиты покровителя, объявившего когда-то о нем миру.

И все беды, горести и преступления, насилия и смерть, все страсти земные отошли, потеряли значение и смысл, как испытания, как терпимое зло, которое ни с чем уже и никогда бы не спутал.

А потом он видел себя молодым, жизнерадостным… даже юным. Студентом, подающим надежды, и не только преподавателям. Впрочем, не только надежды, но и сомнения, как и однажды, на лекции.

Тема «Гений и злодейство» не особо заинтересовала студентов – настолько была затаскана. Предложение написать к этому дню эссе также не нашло откликов, кроме одного. Профессор снял очки, положил в футляр и произнес: