Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1

– Грядет, грядет великое переселение Европы к Иртышу!

– Тоже плоды?

– Они, граф, они. Ну, и гвоздики в панораму строк и мыслей.

– Сударь! – воскликнул Безухов, продолжая изумляться, – уж коли вы знаете все, уж коли так, позвольте выразить мою признательность вашему честолюбию… оно прекрасно!

– Честолюбие?! Да в себе ли… граф? Где вы заметили это чудовище во мне? Ведь ручеек тот и есть зло, которое, полнясь рекою тщеславия и замедляя свой бег на людях, разделяет, оставляя меж ними протоки зависти, омуты злобы и затоны ненависти, в которых и захлебываются жертвы. Да разве ж не так было у вас? А в начале веков?! Разве ж не ее жертвой стал ваш друг? И разве не вы пытались уберечь его? Только пилюли еще никого не спасли… – он с сочувствием посмотрел на Пьера, – зато многих подняли с постелей, чтобы продолжить бег к смерти… чтобы увлечь в тот бег и других… – Андрей повернул голову к площади. – А Крым, – он с восхищением посмотрел на глыбу, – Крым и будет толчком гигантским подвижек самосознания народа. А мощь – приложится! Уже родине. Вы ведь почти народник, Петр Кириллыч! И вы ведь этого хотели?! – Андрей чуть отклонился и, оглянувшись на Пьера, крикнул: – смотрите! вон, туда смотрите! – И указал на толпы за колесом. Лица людей были закрыты черными повязками. – Смотрите, кого оставляет позади!

В то же самое время, в Москве, по проспекту Сахарова, вдавливая и прогибая живую стену мужчин, женщин и детей, напирали новые русские диссиденты, новая русская оппозиция, искренне полагая, что несёт людям добро. Несли, навязывали так же упорно, как и те – страшились такой помощи, ибо чаще и чаще, на плечах напирающих, поднималась и выкрикивала ругань, реальная, но скрытая до поры сила, которая способна была смять и тех и других. Наступая, они, как и соратники в Киеве, давно не замечали прибывающую под ногами бардовую жижу, которая у тех, на Украине, чуя поживу, достигала уже колен. Готовая потратиться и восполнить потерю. Хотя бы там, хотя бы в одном месте. Толпа же в Москве, в угрюмом гротеске, пополнялась красно-черными флагами Бандеры, обманчиво-желтыми Украины и лицемерно краденными у России, предвосхищая апофеоз триумфа бессмысленной крови, готовой прорвать живую плотину. Люди держались изо всех сил. И вдруг, на Крещатике, «страшное» удалось. Багровый вал, клокоча и пенясь, хлынул на Майдан, сбивая народ. Одни пытались подняться, отчаянно протягивая руки к стеле, другие захлебывались и тонули.

Женщина на шаре чуть склонила голову и усмехнулась. Оттуда ей был виден не только город на Днепре, но и русский город за Волгой.

Страшный март Киева, совсем непохожий на «Шевченковский» март в Самаре, проходивший в те дни в двухсотлетие великого кобзаря, заявлял о себе по-разному. Там и там собрались те же люди, но одни – позабыв, а другие – помня свою историю.

Женщина была слишком высоко от первых и далека от вторых. Но вдруг лукавый взгляд помрачнел: фигура заметила на платье кровь и, наклонившись, изящно отряхнула брызги с наряда от Луи Вуитона, как и однажды – обузу премьерства… самого увлекательного, сумбурного и женского в истории «незалежной».

Песни великого поэта были так же незнакомы слуху другого песенника, который наперекор событиям и логике сидел в тишине зала Российской государственной библиотеки. Макаревич штудировал книгу Михаила Ходорковского «Статьи, диалоги, интервью», обдумывая, как он теперь приедет в Балаклаву понырять с аквалангом.

– Возьмите, – вдруг услышал он, – «Закат Европы», Шпенглер, двадцать второй год издания.

Миловидная девушка стояла рядом.

– Но я не заказывал!

– Заказывали. Много раз… но выдавали вам другое, и не друзья, – она кивнула на книгу у мужчины в руках. – Поверьте, вы положите на это песню.

Брошюра легла на стол. Грянул марш прощания славянки. Незнакомка растаяла в глубине зала.

– Как странно распределились роли, – заметила миссис Хадсон. – Америка и Европа заварили кашу. Кровавые лавры достались правительству Малороссии. И только Россия обрела себя.

– Да, вы правы, – Ватсон кивнул. – Альбион опять кого-то проглядел, как в семнадцатом. Низложить царя – успела оппозиция, простите, интеллигенция. Посидеть пару месяцев в Думе сподобилась она же. А власть, на семьдесят лет, взяли большевики и, уже не церемонясь, постреляли первых. А сегодня… только подумайте, какая трогательная сцена!

– Какая нерусская сцена, дорогой доктор!

17 марта 2014 года