Максим Далин - Запах разума

И никаких штанов Цвик не носит. Это зелёное, газончик у него на шерсти — как травяная юбка у дикаря.

И разговаривать с ним мне было приятно. Потому что я понимал — ну, почти всё понимал. Не знаю, почему. Он сказал, что звать его Цвиктанг, по фамилии — Кэлдзи. Что, ясно ведь всё! И потом, когда кто-то из его старших позвал нас к дому, я ещё Цвика спросил:

— Идти надо, да? Гзи?

И он запах чем-то сладковатым и говорит:

— Гзи-ре, — в смысле, «точно».

А ребята почему-то ужасно нервничали. И Витя повёл себя так, будто мы в логово врага идём, а Серёга вцепился в свою дубину. Артик хрипло дышал и покашливал так, будто сдерживается, чтобы по-настоящему не раскашляться — ему было всё равно, но остальные заметно дёргались.

Я сказал:

— Серёга, положил бы ты эту дубину. Неудобно, — а он огрызнулся.

— Неудобно, — говорит, — штаны через голову надевать.

Цвик на дубину смотрел и чуточку посмеивался. Почти неслышно, но глаза блестят и зубы из-под губ — усмешечка такая осторожная, будто он обидеть Серёгу боялся. А мне было неловко.

Мы обошли кусты и оказались на дворе. Двор весь зарос этими живыми плитками, из которых у них тут дороги, и около входа в дом, с двух сторон от дверного проёма, эти плитки выросли в такие стволики, в половину человеческого роста примерно. На них лежали тыквенные фонарики-гнилушки. А двери в доме не было совсем. Была такая же зелёная бахрома, как на окнах. И эту бахрому для нас отодвинул другой… в общем, родич Цвика.

Он был настолько чудной, что все остановились и уставились.

Когда видишь первого марсианина, думаешь, что они все такие. Ну, как в кино: если на чужой планете один зелёный и пупырчатый, то все прочие тоже зелёные и пупырчатые, поголовно. Цвик-то был такой коричневатый, золотистый, с рыжей гривой — а второй оказался белый-белый. Белоснежный.

Нос у него розовый. Уши розовые. Глаза — голубые и бледные. Шевелюра вся в косички заплетена — белая, как молоко. А на белой шерсти на лице — еле-еле заметные полоски. Даже не сероватые, а тоже белые, но шерсть, как будто, чуточку по-другому растёт. Бывает ткань такая: блестящая с матовыми узорами — вот такие полоски и были. Тигриные. По щекам к вискам, по лбу — буквой «м». И по надбровным дугам.

Ухи у него оказались проколоты, и в них по нижнему краю вдеты даже не колечки, а целые блестящие спиральки — из дырочки в дырочку. А одет он был в белое пушистое облако, поэтому казался толстым. Но мордочка лица-то у него была узкая и нервная, как у Цвика, и руки тонкие. Он был не толстый, просто очень мохнатая одежда. Это белое и пушистое закрывало у него и тело, и руки по локоть, и ноги почти по самые лодыжки.

Цвик сказал:

— Нгилан. Кэлдзи мин.

А я:

— Ага. Нгилан. Твой брат, да? Кэлдзи? Он — Кэлдзи, и ты — Кэлдзи? Гзи? — и показал рукой, чтобы было понятнее.

Цвик, конечно, понял и сказал:

— Гзи-ре.

Мне было очень приятно, что мы с ним так здорово друг друга понимаем. Я видел, как у Нгилана шевелятся ноздри — и протянул ему руки. Понял, что он хочет понюхать — и точно: он стал нюхать, а Цвик стал ему объяснять, что у меня руки ничем особенным не пахнут. Ну, очевидно же! Поэтому Нгилан не стал сильно вдаваться в подробности и так тщательно меня обнюхивать, как Цвик, просто отступил вглубь дома, чтобы мы все вошли.

Нас звали в гости — я вошёл. Я просто спиной чувствовал, как ребятам неуютно, но мне было совершенно непонятно, почему. Ну ничего, ничего абсолютно нам не грозило!

Я почему-то думал, что в комнате будет темно, а там было довольно светло. Утро стояло такое пасмурное, что свет в окна еле просачивался, но в комнате мягко светился потолок, неярко, но достаточно, чтобы стало уютнее. Свет желтоватый, как солнечный. А пол и стены все заросли мохом сплошь, и мох на одной стене плавно переходил в диван или во что-то такое. Мне показалось, что там была ещё какая-то мебель, из тёмных гнутых трубок, в зелёной бахроме, но я не рассмотрел. Потому что все домочадцы собрались на нас посмотреть — и мне хотелось смотреть на них, а не на обстановку.

И они все были совершенно не похожи на одинаковых марсиан в кино.

Один, серый со стальным каким-то сизоватым оттенком, как голубь, с гривой, завязанной в два хвоста, как у индейца, и в такой серой хламиде, типа пончо, только вязаного, в узелках и косичках, стоял напротив двери, расставив ноги, как герой боевика, щурился и подпирал подбородок кулаками. Человеку так стоять неудобно. Второй, почти такой же коричневый, как Цвик, и с такой же рыжей шевелюрой, подошёл близко, ноздри у него шевелились, и он цокал тоненько: «Цок-цок-цок!» — слова это были, или «ай-яй-яй!» — я не понял. Этот второй был одет в целую копну тонюсеньких веточек с листиками, и в волосах у него тоже были веточки в мелких цветочках. Я ещё подумал, что он гораздо старше Цвика, потому что в рыжих волосах была сероватая проседь, и мордочка лица поседела, как, бывает, седеют собаки: в золотистом и коричневом появились мелкие белёсые шерстинки.