Александр Казимиров - Забулдыжная жизнь

— Мать умерла. Сегодня сорок дней. — сказал и опустил глаза, принялся стряхивать с брюк невидимую соринку.

В его голосе звучала такая тоска, что мне стало не по себе. Уж я-то знал, как он презирал матушку. Откуда взялась такая печаль, такая мука? Может, вспомнил какие-то редкие минуты, когда был счастлив с ней? Навряд ли. Она даже не знала кто его отец. Ляпнула в загсе пришедшее на ум имя. С той поры он стал Семенычем.

Их почти ничего не связывало. Почти… Кроме обрывков памяти. Ее лишили родительских прав, а его определили в детский дом. Она ни разу не навестила его за все пять лет пребывания в школе выживания. Да, наверное, и вовсе забыла о его существовании. Жила своими заботами: гудела дни напролет с теми, кто нальет.

Семеныч поднялся. На мою просьбу остаться, безнадежно отмахнулся и вышел в прихожую. Почти без шума за ним закрылась дверь.

Ночь выдалась душная и темная. Казалось, будто на мир выплеснули расплавленный гудрон. Тот заляпал фонари, залил щели, в которые проникал чахлый ветерок. Редкие прохожие давно растаяли в свете фонарей, исчезли, прихватив с собой безразмерные тени. Он сидел на скамье под старым кряхтящим тополем. «Как бы ни рухнул», — думал Семеныч, то и дело оборачиваясь. Пахло грозой. Домой идти не хотелось. Да и что там делать? Смотреть на пьяную мамашу и на ее очередного ухажера? Тот, завидев отпрыска «возлюбленной», напускали на себя важный вид: алкаш, с куриной грудной клеткой, напрягал усохший бицепс и уверял, будто способен согнуть кочергу. «Какая кочерга? — думал Семеныч. — С такой мускулатурой только пластилин мять!» Другой, плешивый ханурик, с редкими черными зубами и в мятой, обвисшей майке, учил тюремному этикету:

— Запомни, щегол, — говорил он, жуя окурок. — Взял в руки нож — мочи! А будешь рисоваться, самого на перо посадят. У нас базар короткий!

— Хватит пугать-то! — оборвала собутыльника мать. — Отсидел пятнадцать суток, а гонору…

Третий врал про войну в Афганистане: в одиночку он перебил взвод моджахедов. Мальчишка слушал пьяный бред и засыпал прямо за столом. И так день за днем. Утром мать совала ему кусок хлеба, пододвигала тарелку с остатками пиршества.

— Жри давай, а то ноги протянешь! На какие шиши тебя хоронить?

Наскоро перекусив, он убегал из дома; гулял по городу среди незнакомых людей и под вечер возвращался к старому тополю. Дождавшись, когда ночь усыпит все звуки и погасит окна, он плелся домой. Зимой было сложнее. Школу Семеныч прогуливал. «На кой черт мне эти науки? — рассуждал он. — Выучусь на токаря или сварщика и никакая география с геометрией будут не нужны!» Сколько так продолжалось, он и вспомнить не мог. Кажется — вечность!

Однажды в их дом пришли три грузные тетки во главе с классным руководителем. Осмотрели квартиру, поцапались с матерью, что-то записали в разлинованные листы. Уходя, потрепали Семеныча по немытой голове.

— Скоро выберешься из этого ада! — торжественно доложили благодетели, даже не интересуясь его мнением.

Мать, дымя сигаретой, проводила незваных гостей. Не глядя на сына, отворила пожелтевшую дверцу холодильника и достала ополовиненную чекушку. Хлебнула из горлышка, сморщилась.

— Скоро поймешь, как с матерью было хорошо! — сказала она, прошла в комнату и упала на продавленный диван. Тот подтвердил ее слова протяжным стоном.

Детдом встретил Семеныча хмуро. Новые соседи быстро поделили барахло, прихваченное им из дома.

— Здесь спать будешь! А теперь рассказывай… — указали новые знакомые на кровать и сели на корточки, собираясь понять, что за птица залетела в их скворечник.

Семеныч оказался малоразговорчивым, но очень смышленым. Он сразу понял: будет «прописка». О таких вещах рассказывали мамашины воздыхатели, побывавшие по малолетству в интернатах и местах не столь отдаленных.

Он только задремал, как с него сдернули одеяло.

— Базар есть! — сказал длинный, похожий на гвоздь, шкет. За его спиной толкались три или четыре агрессивно настроенных подростка. — Постой на стреме, — приказал «гвоздь» одному из детдомовской банды. Тот кивнул и примерз у дверей, ведущих из спального корпуса в коридор.

Семеныч не стал ждать, когда его ударят. Подскочив с кровати, он с такой силой пнул длинного, что тот охнул и повалился на пол. Его кореша, стоявшие сзади, оторопели от неожиданности. Семеныч воспользовался замешательством и треснул ближнего в челюсть. На соседних койках зашевелились одеяла, послышался робкий шепот.