Александр Казимиров - Забулдыжная жизнь

Скука и необъяснимая тоска охватили Мохова. На него накатывало нечто подобное ни с того ни с сего, вдруг. Он сидел дома у расписанных морозом окон. Зима и сумерки… и на дворе, и на душе. Мохову было зябко от ожидания чего-то гнусного. Хорошего ждать уже не приходилось. Паниковать, он не паниковал — не из того теста слеплен, но слегка мандражировал. Потемки незаметно заполнили комнату и добавили тревоги. Мохов поднялся, чтобы включить свет и невзначай кашлянул. Чересчур прыткая челюсть ускакала под диван. Старик пошарил рукой — не достать. «Надо бы веником», — подумал он, но было лень двигаться. Скверные ожидания реализовались самым банальным образом. «Ладно, черт с ней, с челюстью, — безразлично махнул рукой Мохов. — Сяду на бульоны и кефир. Авось на пользу пойдет. А то от одышки спасу нет!» Он лег на диван, давший политическое убежище сбежавшим зубам, и окунулся в воспоминания. Перед глазами старика мутным шлейфом поплыли еще живые, и уже отжившее свое соседи.

Лет двадцать назад, напротив квартиры Мохова, поселились беженцы из Киргизии. Глава семьи, горбун с редкой шевелюрой и руками орангутанга всегда находил деньги на пьянку и никогда — на опохмелку: не умел экономно распределять средства, пропивал все сразу. Килограмм портвейна делал его просветленным. Сосед говорил такие умные вещи, замешанные на восточной мудрости, что в медвытрезвитель его брать не решались и сразу оформляли в психушку. Провентилировав мозги, его возвращали жене — маленькой, мумифицированной женщине с огромными глазами на желтом лице. Горбун навещал Мохова по утрам. Его черные восточные глаза умоляли: «Дай что-нибудь, — трубы горят». Из труб несло перегаром, и сомневаться в честности соседа не приходилось. Со временем «просветленный» выпил все аптечные настойки и валокордин, оставшиеся у Мохова от прежних жен, и уже косился на флакон давно протухшего одеколона, которым Мохов не пользовался. Визиты горбуна до такой степени утомили Мохова, что он того возненавидел.

Как-то вечером в квартиру Мохова влетела супруга алкоголика. Взвинченная до предела она первым делом извинилась и заперлась в ванной. Послышался шум воды и тихий мат с акцентом.

— Мы ведь только ремонт закончили, — начала оправдываться она, выйдя из ванной. — Не успела с работы прийти, а этот гад стал деньги клянчить. Не дала… Пожарила яичницу с помидорами, зову его, а он не идет. Решила посмотреть, чего он притих. Захожу в комнату, — женщина снова выругалась, — а этот шайтан навалил прямо на ковер и смотрит на меня с такой злостью! Меня аж затрясло. Он же взял и пнул в меня эту кучу. Почти промахнулся! Теперь заново придется обои клеить.

«Плохо быть жадной, еще хуже — с жадиной жить! — раскинул мозгами Мохов, но из деликатности промолчал. — Дала бы придурку червонец, и не было бы катаклизма. А так сама в говне и ремонт в копейку влетит!»

— Не переживайте, бывает и хуже, — принялся успокаивать он женщину. — Вон, Барков, автор «Срамных од», взял да и утопился в выгребной яме. Устал от пьяной жизни и нырнул. Представляете? Любая невоздержанность приближает час смерти. Ну да что теперь об этом… Пережить самого себя невозможно.

Соседку настолько ошарашили свалившиеся с неба проблемы, что она не могла понять, о чем говорит Мохов. Она извинилась за беспокойство и убежала. Через стенку отчетливо донеслись крики и шум борьбы.

Прошел месяц или чуть больше. Мохов уже забыл про семейный скандал, как соседка снова ворвалась к нему без стука и вытянула струной свое высохшее тело. Ее большие глаза влажно блестели.

— Карим помер! — выдохнула она и обвисла. — Пошел в туалет и…

Заключение о смерти зафиксировало кровоизлияние в мозг. Видимо, сосед чересчур сильно напрягся. Отношение Мохова к покойному резко изменилось. Он, Мохов, вообще уважал мертвецов. Только эта категория граждан, по его убеждениям, не была способна на гадости. Чтобы увидеть ум, честь и совесть нашей эпохи, полагал Мохов, надо сходить на кладбище — все достойные там.

Подъезд, в котором проживал Мохов, напоминал заповедник для сумасшедших. На пятом этаже обитала странная семейка. Клавдия Петровна, хозяйка квартиры, страдала падучей болезнью. Не черной немощью, не эпилепсией, а просто падучей. Как увидит подходящее местечко, так и падает. И может лежать неподвижно часами. Дочь ее, Зоя-Самосвал, пошла в мать. Но валяться предпочитала на кучах щебня или песка. И не просто валяться, а принимать соблазнительные позы. Чаще всего стоять на коленях, уткнувшись головой в землю. Спит она в таком положении, а со стороны кажется, будто работает, будто что-то ищет.