Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Митя садится и хватается за бок. На рубахе красное пятно. Кориат вздергивает рубаху — на повязке пятно еще больше. Князь беспомощно смотрит на Бобра:

— А? Видно, не так легко, как лекарь сказал...

— Ничего — Бобер спокоен. — Лекари, видно, у вас не очень... Наш дед Иван в момент его в седло посадит.

— Да что ж, пусть со мной хоть неделю поживет...

— У нас дел невпроворот, — дед смотрит на Митю, — или хочешь остаться? Митя пожимает плечами, косится на повязку. Если б кто знал, как он хочет остаться! Но скажи сейчас деду... Тот обидится смертельно, на всю жизнь, это-то Митя точно знает. А не скажи — отец обидится. Вдруг из-за спины Кориата тигрицей вырывается Юли:

— Вы что?! Сгубить княжича хотите? У вас в войске хоть одна женщина есть? Ему сейчас женский глаз нужен! А вы — в седло... А у него, вон, кровь еще не остановилась! Куда торопитесь? Свет на нем клином сошелся — без него Любартово войско пропадет! Вот остановится кровь, отоспится, отдохнет — тогда и в седло. Ишь, мудрецы!

Кориат делает большие глаза. Видно, что он доволен (очень уж хочет подержать сына у себя!), — так кстати пришла эта помощь:

— Пойдемте! С ней лучше не спорить. Зверь-баба!

Бобер неожиданно улыбается. Он поражен красотой женщины и польщен, что эта красавица так заботится о Мите, да и вообще его такое разрешение дел устраивает: и сам не в обиде, и князя не оскорбил.

— Ладно-ладно, — он поднимает руку, словно защищаясь, — ты, сынок, давай поднимайся скорее. Нам еще с тобой поляков бить и бить.

— Я постараюсь, — Митя отворачивается, пряча улыбку. «Ну и Юли!

Неужели она так меня любит? За что?!»

Еще два дня Митя притворялся, что болен. Дед, оставив с ним одного монаха, ушел с Любартом добивать поляков.

Вообще все войско ушло, остался Кориат с малой дружиной и обозом. Он шумно и радостно пьянствовал, празднуя победу и встречу с любимым сыном, и то, что сын так отличился, стал настоящим воином, разведчиком.

«Знал бы ты, кем я еще стал», — постоянно с холодком под сердцем подумывал Митя. Но все отодвигала на край сознания Юли. Ночью — сама, днем — воспоминания о ней и ожидание ночи.

Митя осунулся, под глазами залегли тени.

Монах утром заходил, будил, потому что по утрам Митя спал так, будто и не намерен был просыпаться. Заглядывал внимательно в глаза. Ничего не говорил, только вздыхал.

Отец приходил позже, уже навеселе. Ничего не замечал, не спрашивал, только говорил, говорил...

Юли всех встречала строго, даже Кориату не давала долго задерживаться. Это был ее шатер, она и вела себя по-хозяйски.

Кориат был приятно удивлен ее поведением. Его радовало, во-первых, что она, ненавидевшая всех вокруг, и, как он подозревал, даже его самого, полюбила Митю, его Митю, его надежду, его радость, что в ней проснулся наконец женский, материнский инстинкт и удивительно смягчил и украсил ее, чего Кориат, собственно, уж и ждать перестал, а во-вторых, хотя ему и стыдновато было в этом себе сознаваться, с этой вдруг возникшей и целиком захватившей ее заботой, Юли перестала терзать его по ночам, словно забыла свой бешеный темперамент, от которого Кориат давно уже не знал, куда деваться, и теперь со страхом ожидал: «Вот уедет Митя...»

— Князь! Кня-я-язь! Вставай... — Монах тащит с Мити одеяло, тот мычит, лезет головой под подушку, отмахивается, упорно вознамериваясь спать и спать.

— Вставай! А то все отцу расскажу...

— А! Что расскажешь? — Митя уже сидит, держит монаха за рукав и заглядывает ему в глаза. Тот отворачивается:

— Да все... Бок-то болит еще?

— Болит!

— Сильно?

— Да не то чтобы... — Митя опускает глаза, улавливает в интонациях монаха нечто...

— Что ж Юли так тебя лечит плохо?

— Почему? Наоборот — хорошо! Я от ее снадобий... бодрость, знаешь какая?.. И сплю, видишь как.

— Спишь-то ты, брат, лучше некуда. Только я бы тебя от такой пустячной раны в полдня вылечил.

— Ну уж... — Митя уже не пытается заглядывать в глаза монаху, а старательно прячет свои.

— Знаешь что, князь! Мы с тобой люди простые, деревенские. А тут вроде порядки немного не те. Как бы нам не вляпаться по самый «не балуй».

— О чем ты?

— Не о чем, а о ком! Юли эта — ведьма! Если отец узнает, он тебе яйца оторвет, а если не узнает, так она тебя сама в гроб загонит. Ты пойди к речке да на себя взгляни... И кровь у тебя не останавливается...

Пока монах говорит это, Митя чувствует себя летящим в пропасть: «Узнал! Узнал! Все! Теперь все! Как же так?! Всему конец! И ночам конец! И Юли... Ведьма? Нет! И любви! И ее горячему, сухому (всегда сухому и горячему!) змеей вьющемуся телу... Всему конец!..»